Действительно, поскольку в начале мира было СЛОВО, то на исходе жизненного времени частного какого-либо лица – вместе с которым, в известном смысле, умирает и мир – не должна ли звучать МУЗЫКА?.. Не была ли она в миг Творения Мира Его, Слова, звуковой оболочкой и не в чистейшем ли эхе, продолжающем звучать в душе Мира и Человека, заключена ее божественная природа?

Герман вовсе не думал таким вот сложным образом, но если бы оказался рядом с ним в тот момент спец по переводам метафизических мыслей, то все вышесказанное выразилось бы на безмолвном языке души именно так, а не иначе.

В философском состоянии, знаете ли, пребывают иногда не только преподавательницы бывшего марксизма-ленинизма, жены генсеков или трудяги из института философии, но и простые, малообразованные люди, вроде парня с Воркуты. Герман, конечно, нисколько не походил, скажем, на Арину Родионовну, Платона Каратаева, старца Зосиму или Макара Девушкина, представлявшихся великим нашим философам людьми чуть ли не с идеальным слухом на все первостепенное и обладавших редким даром соотнесения частного с целым, то есть всего преходящего, человеческого – с божественным и вечным.

Но и этот молодой, слегка опустившийся человек услышал в последние секунды существования некую звуковую границу, отделяющую мир его жизни от молчания запредельных пространств.

Он не знал, что именно звучит и вообще – откуда вдруг забил музыкальный источник, хотя это за стеною очень одинокий меломан ублажал свой слух увертюрой к «Пиковой даме». Пару арий из этой великой оперы Герман запомнил, крутя кратковременный роман с немолодой уже певицей, потрясавшей воркутян исполнением партии Лизы во время гастролей в Воркуте …ой оперы. Арии эти он напевал в здорово перевранном виде либо с безнадежной похмелюги, либо после получки, в ресторации, в момент благодушного ожидания холодных закусок и графинчика водки…

В общем, бедняга Герман, услышав музыку, не понял, откуда она и что означает. Но он приник к ней слухом души, зачарованно забылся, а затем… а затем, не помня уже, что делает, весьма добросовестно, без всякого лукавства в мыслях и заведомой халтуры в действиях – повесился. Да, он отбрыкнул от себя стул, на котором стоял, но крюк люстры, к счастью, не выдюжил, и огромное тело самоубийцы рухнуло на пол.

Музыка за стеной продолжала звучать. Однако в те минуты Герман ее не слышал. Он с ужасом, и не совсем еще веря в спасение, отполз с места падения. Отполз, как отползает и внутренне отшатывается от края бездны человек, чуть было туда не сорвавшийся.

В этот момент кто-то позвонил в дверь. Герман по какой-то жутковато-комичной инерции действий полез было в петлю еще раз, чтобы заодно разом покончить с жуткой болью в горле и в позвонках шеи, но потом, остановленный странною силой и вновь услышав к тому же ту самую музыку, пошел на вторичный звонок.

Две незнакомых ему женщины, даже не поздоровавшись (они, как почти все москвичи, были мрачны в последнее время и раздражительны), затолкали в квартиру пару здоровенных узлов.

Одна из них, названная им про себя «дамой бубей», сразу влетела в туалет. Вторая – «червовая», – скривившись от сивушного душка, распорядилась так:

– Облачайтесь, Агдамов, и начинайте активно дедморозить около Лубянки. Раздавайте прохожим листовки. Особенно расторопничайте в часы пик. Если спросят насчет гостинцев, отвечайте в бороду, что не хлебом единым сыт человек, остальное – после приватизации!

Герман никак не реагировал на эти повеления. Музыка за стеной звучала у него в мозгу со странным значением, которое он никак не мог понять.

Из-за этого он почувствовал раздражение против каких-то демократок, нагло ворвавшихся в квартиру, против душка общественного энтузиазма, которым от них так и разило, и против самого себя. Ему снова вдруг резко расхотелось жить. Тем более его случайно сочли за какого-то Агдамова. Фамилия эта моментально пробудила в груди желание опохмелиться «Агдамом» – этим отделившимся от России портвешком.

– Вы понимаете, что мы должны перехватить политическую инициативу у коммунистических трупов и доказать народу, что Дед Мороз есть символ великой анархии в природе, а не номенклатурная дрянь из Белого дома. Мы сейчас вернемся в очередь за черными колготками, а потом присоединимся к вам в виде Снегурочек с «матюгальниками». Понимаете?

Герман, кивнув, промолчал – лишь бы дамы побыстрей убрались восвояси. Затем в туалет впорхнула червовая, а бубновая продолжала наставлять:

– Дежурьте три часа, потом вас сменит Нестор Насморк, очень крупный, потомственный анархист-теоретик, вышедший из многолетнего подполья. Переоденьтесь в сортире ДЕТСКОГО МИРА. Детям широко улыбайтесь и желайте счастья в Новом году. Распишитесь за спецодежду. Она, между прочим, прислана анархистам баптистами из Чикаго. Это в Нью-Йорке.

Обе дамы слиняли, не попрощавшись. И снова кто-то зазвонил в дверь. Это был Паша Бушмин, по кличке Буш, человек в высшей степени влиятельный и богатый, который, собственно говоря, и втянул Германа в азартные погибельные игры. Хотя Герман сам умолил его о принятии в компашку состоятельных людей. Ставки в их играх были такими крутыми, что лезли глаза на лоб. На взгляд Германа, с тупым автоматизмом повторившего типичную психологическую ошибку всех неудачников, это было залогом крупного фарта.

– Геша, – сказал Буш твердо, но взволнованно, – ты, конечно, игровой фраер и подземный ханыга, но у тебя есть шанцы отмазаться за все ланцы на поверхности земли. Другого шанца у тебя не будет. Отступления назад нет. Вешался? – Герман кивнул. – Сорвался? – Он снова кивнул, застонав от боли в позвонке.

– Значит, терять тебе уже нечего. Опыт смерти делает человека свободным и независимым.

Герман был человеком немногословным, как почти все люди его комплекции, имеющие напряженные диалогические отношения со своими внутренними голосами. Он прогудел:

– Сначала – расширим сосуды и сузим их разом, а потом – о деле. – Тембр его голоса был необычным из-за легкой травмы зоба, нанесенной галстучной петлею.

Буш извлек из кармана фирмовую серебряную фляжку. Плеснул Герману в стакашок грамм сорок. Герман кинул в себя эту дозу, словно щепочку в огнедышащий зев котла. Через полминуты он подумал, что так жить можно. Во всяком случае, надо попробовать. Повеситься никогда не поздно. Повеситься ему теперь – как два пальца развести надо лбом, в знак победы над страхом смерти.

– Времени у нас мало, а дело вот в чем, – сказал Буш.

– Сегодня ты летишь в Нью-Йорк.

– Который в Чикаго? – переспросил Герман, охотно увязав свой вопрос с информашкой двух дам, а заодно и передразнив этих либерально квохчущих куриц.

– Нет. Наш Нью-Йорк не в Чикаго, а в Бруклине. Ты летишь шикарным первым классом. Там тебя встречают на лимузине люди. Сечешь? Люди. То есть один Человек с большой буквы. У него в руках синяя книга Иосифа Бродского «Стансы к Августе». Врубись. Не «Остановка в пустыне», а «Стансы к Августе»…

– Насчет путча? – догадливо переспросил Герман, которому дух жизни дивно вдруг вдарил в голову и вновь очаровал душу волшебством превращения жалкого какого-то глотка в яркость, тонкость и энергичность ума. Интеллигентный, очень начитанный Буш на вопрос не ответил, но жестко продолжал:

– У тебя в руках - «Половой вопрос от Адама до наших дней». Держи, не потеряй. Человек подканывает к тебе на выходе. Никаких вопросов. Никаких ответов, как будто ты – выездная «Как закалялась сталь», а не какая-то вшивая «Далеко от Москвы».

Герман шагнул к книжной полке и протянул Бушу книгу дядиной тещи «Записки мадам Де Сталь».

– Лучше бы с этой. Она легче и без порнографии, которую могут обжать таможенники-онанисты. В годы застоя они там, поговаривают по «Свободе», дрочить не уставали на инакомыслящих журнальчиках и романах.

– О’кей, – сказал Буш, – я перезвоню моим людям в Штаты, потому что люблю совпадения. Они – к добру. Пусть будут «Записки мадам Де Сталь». Тебя отвозят на хату. Приходит еще один человек. Один глаз у него, запомни, выбит. Ты ему молча, понял, очень молча вручаешь вот этот кейс. Повесь кейс на шею и не снимай даже в сортире. Понял? Пять дней ты гуляешь по Нью-Йорку с вооруженным телохранителем. Ноу – герлс! Ноу – крайм энд пьянь! Получаешь три стольника факсов, то есть баксов в день. Затем тебя вновь грузят в первый класс. В багаж сдают бакс, то есть факс и два чемодана гондонов для юных интеллектуалов Москвы. Они – последняя надежда Отечества в смысле политики и бизнеса. Остальное – не твоего ума дело. Ты прилетаешь. Две штуки баксов – твои. На отмазку хватит. Все. Я тебя завел в колоду, я тебя и спасу. Держи безукоризненную ксивоту. Внутри – готовая декларация. Смотри, чтобы на таможне все было без напряга и бздюмо. Врубился?