— Тут ты ошибаешься. Сейчас поздно начинать злиться по этому поводу.

— А ты злился когда-нибудь?

— Нет.

— Почему?

— Не знаю.

— Потому что я для тебя непривлекательна?

— Нет. Не поэтому.

— Ну а тогда почему?

— Мы не начали с этого, вот единственная причина, которую могу сейчас назвать. Хочешь узнать психологическую?

— Да.

— Так вот, у меня ее нет. Хочешь еще вина?

— Да, видимо, мне нужно выпить вина из зеленого винограда.

— О Господи, — сказал Эдди. — Думаешь, я считаю тебя зеленым виноградом, потому что Норма мне нравится больше, чем ты.

— А что? Разве это не правда?

— Нет, конечно.

— Я не нравлюсь тебе, потому что ты считаешь себя стоящим выше. Ты все обо мне знаешь и поэтому ни разу не предлагал мне спать с тобой.

— Я предлагал тебе спать со мной.

— Да. Спать с тобой. Добрый самаритянин. Когда я пьяная и ты думаешь, что у меня будут неприятности, если в таком виде явлюсь домой. Ты спрашивал, буду ли я спать в твоей квартире. Да ведь это самое оскорбительное, что ты можешь сказать. Это показывает, как ты ко мне относишься. Ты выше моей привлекательности. Ты мог бы спать со мной и ничего не чувствовать.

— Господи.

— Да, Господи. Я нехороша. Меня нельзя касаться. Ты осквернишься, если коснешься меня. Вот как ты ко мне относишься, разве нет?

— Нет.

— Да! Ты ненавидишь меня, Эдди Браннер. Видеть меня не можешь. Ты стоишь настолько выше меня, черт возьми, что…

— Перестань.

— Почему? Потому что говорю слишком громко? Смущаю тебя тем, что говорю слишком громко? Дело в этом, так ведь?

— Ты говоришь не шепотом.

— А почему бы нет, черт побери? Эй! Вы! — позвала Глория одного из пожилых итальянцев.

— Вы мне, мисс?

— Да. Подойдите.

Пожилой мужчина подошел и прикоснулся к шляпе. — Да.

— Я говорю слишком громко?

— О нет. Ничего подобного, мисс. Развлекайтесь.

Итальянец улыбнулся Эдди.

— Я не спрашивала, можно ли мне развлекаться. Я спросила, не слишком ли громко говорю.

— О нет. Мы ничего не имеем против, — сказал итальянец.

— Мой громкий голос не мешает вашей карточной игре?

— Нет. Нет. Нисколько.

— Ладно. Можете идти.

Пожилой мужчина посмотрел на нее, потом на Эдди, улыбнулся ему, затем коснулся шляпы и вернулся к игре. Объяснил по-итальянски причину перерыва, все игроки повернулись, посмотрели на Глорию и возобновили игру.

Эдди продолжал есть.

— А ты сидишь себе, — сказала Глория.

— Угу. Будто ничего не произошло. Пей вино, скверная девчонка, и продолжай жалеть себя. Джон! — Официант подошел. — Еще бутылку вина, — сказал Эдди.

Они не разговаривали, пока официант ходил за вином. Он откупорил бутылку и налил чуть-чуть в бокал Глории.

— Это оскорбление! — заявила она.

— Мисс? — удивился официант.

— Это оскорбление. Видел ты, что он сделал? Вы знаете, что должны были налить сперва в его бокал.

— Я возьму твой, — сказал Эдди.

— Дело не в этом. Он должен был сперва налить немного в твой бокал, потом наполнить мой, затем наполнить твой. Ты это знаешь, почему же он не знает этого?

— Мисс, это вино только что разлито по бутылкам. Так делают только в том случае, когда вино находилось в бутылке долгое время.

— Не нужно рассказывать мне про вино. Я знаю о нем больше, чем вы.

— Да, мисс. Это домашнее вино, его налили в бутылку только сегодня вечером.

— Я не спрашивала о его истории. Не буду его пить. Хочу хайбол.

— Сделайте ей хайбол. Ржаного с содовой, — сказал Эдди.

— Ублажите ее, — сказала Глория. — Пусть будет так, как она хочет. Так вот, хайбол я не хочу. Хочу другую бутылку вина, и налейте его как положено, будь оно в бутылке с двадцать шестого года или всего пять минут. Меня никогда в жизни так не оскорбляли.

— Ты, случайно, не пьяна? — спросил Эдди.

— Нет, и ты это знаешь.

— Ну чего ты злишься? Ладно, Джон, другую бутылку. Что с тобой, Глория? Тебя кто-то чем-то обидел? Ты никогда не вела себя так со мной. Через минуту я начну жалеть себя. Может, ты меня ненавидишь и не хочешь мне говорить?

— Нет.

— Скажи, в чем дело?

— Не хочу об этом говорить.

— Мне ты можешь сказать. Всегда говорила.

— Я даже сама не знаю в чем. К тебе это не имеет отношения. Я люблю тебя, Эдди. О, я такая отвратительная.

— Влюбилась в кого-то?

— Не так, как хотелось бы.

— Ты имеешь в виду меня?

— Нет. Да. Но я думала не о тебе. Об этом Лиггетте.

— Ты влюбилась в Лиггетта?

— Кажется. Не знаю.

— Он это знает?

— Нет.

— По-настоящему влюбилась в него?

— Я — да. Он — нет. Я знаю, что он думает. Что я… ну, легкодоступная. Я легла с ним в постель в первый вечер знакомства. Мало того. Он подцепил меня в баре.

— Лучше уж в баре, чем на Центральном вокзале.

— Почему ты сказал это? Отвечай! Почему ты это сказал?

— Черт побери, не знаю. Я сказал что-то не то?

— Почему ты сказал о Центральном вокзале? Что ты знаешь о нем?

— Ну… это… вокзал.

— Ты сказал: лучше пусть тебя подцепят в баре, чем на Центральном вокзале. Почему ты это сказал? Знаешь что-то о том, что меня там подцепили?

— Нет, а так было?

— О Господи. О, Эдди. Уведи меня отсюда. Пошли к тебе на квартиру.

— Да, конечно. Джон! Скажите Джону, вина не нужно. Пусть несет счет.

Они пошли домой, и Глория рассказала Эдди о докторе Реддингтоне. Она провела ночь там, так как боялась, а Эдди устроился в кресле, наблюдал за ней, делая вид, что читает. Его изнурило впервые испытанное желание убить человека.

На другое утро, во вторник, Лиггетт проснулся с не особенно тяжелым похмельем, напоминавшим об утрах после футбольных матчей и лодочных гонок, только после ночной попойки, как накануне, он мог рассчитывать на то, что почти оправится через несколько минут после того, как справит нужду, а после целого дня напряженных усилий нужда ощущалась не всегда, по крайней мере пока он не приходил в себя полностью. Лиггетту всегда казалось, что усиленная гребля укрепляет мышцы кишечника, это приводит к запору и вызывает фурункулы. Попойки на него такого воздействия не оказывали. После посещения туалета похмелье почти проходило. Стакан томатного сока с щедрой добавкой острого соевого соуса, чашка черного кофе и тарелка томатного супа составляли в такие утра его завтрак.

Когда он ел суп, вошла Эмили:

— С манто что-нибудь прояснилось?

— Я не смог найти Кейси. Свяжусь с ним сегодня.

— Ты капнул супом на халат. Давай уберу пятно.

— Нет, не надо. Я сам.

— Ты размажешь его. Давай я. — Она соскребла пятно ножом. — Ну вот и все.

— Спасибо.

— Давай пойдем вечером в театр. Я хочу увидеть Барта Маршалла. А тебе нравится Зита Йоханн.

— Барт Маршалл? Кто это?

— Герберт Маршалл. Я назвала его так в шутку.

— В каком спектакле они играют?

— «Завтра и завтра». По пьесе Филипа Барри.

— А, да. Что ж, хорошо, если купишь билеты. Кого пригласим?

— Я думала, можно пригласить Фарли. Мы скоро уезжаем за город, а я не видела ее с прошлого лета. Я вспомнила о них, потому что они в воскресенье были в клубе. Миссис Фарли славная женщина. Мне она нравится.

— Да, я видел его. С ним был человек, сказавший, что знал меня в Нью-Хейвене. Еврей.

— Как, тебя? — засмеялась Эмили.

— Чего смеешься? Я ничего не имею против евреев. У меня есть хорошие друзья-евреи. Пол и Джимми. Ты знаешь, что я к ним хорошо отношусь.

— Знаю, но в колледже ты к ним хорошо не относился.

— Послушай, не распространяйся об этом. Сейчас не время для такого снобизма. Фарли пригласи непременно. Ее брат большой друг Эла Смита. Купи билеты. Как насчет одежды?

— Думаю, черный галстук[32].

— Да. Фарли всегда очень хорошо одеваются, и если не оговоришь черный галстук, он может явиться во фраке, а мне совсем не хочется надевать фрак в конце сезона. Пьеса хорошая?