9
16 июля 1990 г., Москва
Дорогой мой Виктор Сергеевич!
Я бы не стала писать Вам – никаких экстраординарных событий в нашей науке не произошло. Мы гоняем мартышек и мышей в будущее, но никак не можем (а когда сможем?) регулировать продолжительность путешествия, да и сам факт его. То ли будет, то ли нет. Журналистов держим на почтительном расстоянии… и надеемся.
Но у меня есть одна любопытная для Вас новость. Может быть, улыбнетесь.
Помните, полгода назад Саня Добряк совершил полезный для науки, но авантюристический поступок, который стоил мне массы нервов и объяснительных записок.
В путешествии Добряка было две тайны. Первая – сильная ссадина на щеке, о которой Добряк никому не сказал ни слова. Если он ударился о шкаф, причин скрывать это не было. Вторая тайна заключалась в резком изменении его отношения к Тамаре. Он буквально перестал ее замечать, даже отворачивался, когда она робко приближалась к нему, протягивая кошачьи лапки. И это не было трезвым расчетом соблазнителя – Саня на расчеты не способен. Что касается Тамары, то она тут же смертельно влюбилась в Саню, и чем холоднее он казался, тем горячей билось ее сердце.
Все эти тайны разрешились вчера.
Мы поздно засиделись в лаборатории. Шел дождь, было сумрачно, грустно, темнело. Я что-то считала на калькуляторе, Саня кормил наших зверей, прежде чем откатить клетку в виварий. Он никому не доверяет лемуров. Вошла Тамара. Она бросила на меня мимолетный взгляд, но, по-моему, меня не заметила. Подошла к Сане твердой походкой человека, решившегося лететь в космос. «Саня, – сказала она, – мне нужно сказать тебе несколько слов». «Я вас слушаю», – сказал Саня, глядя в клетку. «Саня, между нами возникла какая-то трагедия, – сказала Тамара. – Я прошу объяснения». «Не получите, – сказал Саня. – Нам не о чем говорить». «Ты меня больше не любишь?» – спросила Тамара. «Я хотел бы любить, – ответил Саня, – но не терплю соперников». «У тебя нет соперников», – сказала Тамара и вдруг зарыдала. Девочка так долго готовилась к решающему разговору, что, видно, нервы у нее были на пределе. «Не верю», – сказал неприступный Саня. «Но кто он?» – спросила Тамара. «Не знаю, – сказал Саня, – но я его видел». «Когда? – рыдала Тамара. – Если ты имеешь в виду того грузина в Сухуми, то это даже нельзя назвать чувством, а если это Иерихонский из управления кадров, то тебе просто насплетничали». «Нет, – сказал Саня. – Это был кто-то другой. Я видел, как вы обнимались с ним, когда путешествовал в будущее». «Ах! – воскликнула Тамара. – Значит, этого еще не было?» «Не важно», – сказал Саня. «Но я клянусь тебе, что люблю только тебя! – сказала Тамара. – Я никому никогда не говорила таких немыслимых слов!» «Какие у тебя доказательства?» – спросил холодный Саня. Мне даже стало жалко девочку. Она, наверное, в самом деле никому не признавалась в любви – просто не успевала, за нее это слишком быстро делали поклонники. «У меня есть доказательства! – воскликнула наша красавица. – Я согласна завтра же пойти с тобой в загс. Ты хочешь на мне жениться, ну скажи, хочешь? Или посмеешь отказаться?» Последние слова Тамары прозвучали как трагический монолог, рассчитанный на то, чтобы его услышали на галерке. Я даже обернулась к ним, чтобы попросить снизить тон и не привлекать внимания случайных прохожих на улице. Но ничего не сказала, потому что вместо двух силуэтов увидела один – Тамара бросилась в объятия Сани, и тот не устоял перед такой фронтальной атакой.
И в тот же момент от двери раздался страшный вопль: «Не смей! Я ее люблю!» И еще один Саня Добряк бросился с кулаками на своего двойника.
И все встало на свои места. Надо же было Сане во время его путешествия в будущее наткнуться на самого себя, целующего Тамару, притом в полутемной лаборатории. Понятное дело – Тамару он узнал, он привык смотреть на нее со стороны. Себя он не узнал, потому что не привык смотреть на себя со стороны.
Видно, все это понял и Саня. Тот Саня, что целовался с Тамарой. Он отстранил свою возлюбленную и выставил вперед руку. Саня – путешественник во времени врезался скулой в кулак Сани – счастливого возлюбленного, схватился за щеку и исчез.
Саня ходит гоголем, улыбка не слезает с его физиономии, и всем, кто прослышал из уст Тамарочки о драке Сани с Саней, он говорит: «Ты бы видел, с каким наслаждением я врезал в глаз этому пошлому ревнивцу!»
Как бы Митрофанов не вызвал Саню к себе прочесть ему нотацию о недопустимости рукоприкладства в нашем передовом научном учреждении.
Вот и все.
Мы без Вас скучаем.
Хотите слетать в будущее?
Кому это нужно?
– И кому это нужно? – спросил вежливо Николай, держа в широких ладонях зажженную спичку, чтобы я могла прикурить.
С Волги тянуло свежестью, из-за леса выполз, в ожерельях огней, пароход. С него доносилась музыка, одинокая пара танцоров нежно покачивалась под тентом на корме.
– В первую очередь науке, – ответила я. Ответ был глуп, но лучшего я не придумала. Ничего не нужно просто науке. Наука – это один из способов нашего общения с миром, наравне с поэзией. Следовательно… Но эту мысль я развивать не стала. Николаю приятен был сам факт беседы со мной, ученой женщиной из Москвы. Из клуба шли соседи, только что кончилось кино. Проходя мимо нашей лавочки, они присматривались, некоторые здоровались с нами. Вот это было Николаю приятно.
– Науке, разумеется, нужно, – сказал Николай.
«Любопытно», – подумала я. Когда-то я прожила в этой деревне три года, ходила здесь в школу и была немного влюблена в Николая, он был старше меня лет на десять, уже вернулся из армии и работал шофером. Прошло двадцать лет, и я стала совсем взрослой, вернулась на неделю к себе в деревню, потому что некуда больше было сбежать из Москвы, и оказалось, что Николай куда моложе меня. И не только потому, что он почти не изменился, даже не женился. Главное – он с первых минут, как я вошла в дом к бабе Глаше, признал мое старшинство. А я приняла это признание как должное.
– И все-таки, – сказал Николай, стараясь говорить научно, – должны быть практические применения. Иначе вам денег платить не будут.
– Было практическое применение, – сказала я. – Будут и другие.
– Расскажи.
Я рассказала Николаю, кратко, не в силах передать неловкого ощущения провалившегося фокуса, о той сессии в Пушкинском музее. Зал был неполон, но это ничего не значило, потому что сливки пушкинского мира были налицо. Саня Добряк, мой ассистент, торжественно налаживал аппаратуру, а мне все казалось, что я одета неподходяще для такого торжественного случая. По физиономии Добряка я понимала, что волнуюсь, – он очень чуток к моим настроениям. Мне остро не хватало черного фрака с розой в петлице. Зрители глядели на меня доброжелательно, но с некоторой скукой во взорах. Если я по ходу речи вперяла в кого-нибудь из них свой взор, моя жертва покорно начинала кивать головой, демонстративно соглашаясь с каждым моим словом. Я постаралась обойтись без формул и технических подробностей, я просто объяснила, что почерк человека так же индивидуален, как отпечатки пальцев, что в работе графологов, хоть их и принято обвинять в шарлатанстве (не без оснований), есть зерно истины – почерк связан с характером человека, душевным состоянием, воспитанием и так далее. Я рассказала о том, как мы получили заказ от криминалистов – заказ на первый взгляд фантастический, но не настолько уж фантастический в самом деле. Смысл его заключался в том, что, если почерк и в самом деле совершенно индивидуален, нельзя ли отыскать соответствия между ним и, скажем, внешностью человека. Я призналась уважаемой аудитории, что на настоящем этапе этой цели нам добиться не удалось, хотя мы не теряем надежды. При этих словах я нечаянно кинула взгляд на Добряка и обнаружила, что мой молодой друг изобразил на лице полную уверенность в успехе наших трудов и старается, гипнотизируя зал, убедить в этом аудиторию.