Алексей вспомнил свое сегодняшнее сердцебиение, затрясшиеся руки при неожиданном появлении медведей. «И это ты, стреляный волк!.. А там… они…». Под этим «там» он всегда представлял бой. Под словом «они» — своих ребят.

Нет, домой, домой!.. Надо научить их и в одиночку и всем подразделением действовать ночью в лесу, на переправах, при самых неожиданных, внезапных, именно внезапных, опасностях. Алексей уже снова сидел, смотрел в костер и, не боясь быть подслушанным, громко разговаривал сам с собой:

«…Уж ты-то, Алексей, знаешь теперь, что им надо. Ты, который всегда твердишь, что воин Советской Родины во время учебы должен быть правдив, ясен, как солнце, в бою грозен, как лев.

Образцовая рота! А ты-то лучше генерала знаешь, где и в чем она у тебя хромает…».

Мучившая его все эти дни тоска по боевым товарищам, по своей роте прорвалась, и он бичевал себя безжалостно:

«Слов нет, может быть, и заслужил ты отпуск — дрался… Но это уже прошлое, Алеша, а прошлое нужно только для справок. В карете прошлого, как известно, недалеко уедешь…

Вспомни: ты говорил им: „В сердце солдата не должно быть темных пятен, каждую минуту оно должно биться так же пламенно-горячо, как билось сердце великого Ленина“. А ты будешь здесь два месяца охотиться, отдыхать…».

Алексей бросил в костер новый смолистый сук.

Борьба за коммунизм с первых же шагов осмысленной жизни гвардии старшего лейтенанта Грохотова представлялась ему, как борьба двух смертельно враждебных сил, соревнующихся за каждый час времени, за скорости самолетов, тонны извлеченного из земли угля, руды, нефти, выращенного хлеба. Выигранные пять лет, несколько месяцев, а может быть даже дней, могут решить судьбы человечества на долгие годы…

— Два месяца не с ротой! — Алексей вспоминал, думал о многом. Вспомнил крупную ссору с одним майором в госпитале, когда выздоравливающий офицер, читавший Толстого, рвал на цыгарки прочитанные страницы. И он, взбешенный, кричал тогда ему, что культура командира — это не начищенные сапоги и закрученные усы, что советский офицер должен быть прежде всего образованным.

И не заснул охотник в эту ночь. Вскоре он уже смотрел на зарумянившийся восток. Вершины ледников начали розоветь. Утро занималось медленно: земля не хотела расставаться с призрачным очарованием ночи. Умытый росою лес казался помолодевшим. Звезды бледнели и гасли: река вселенной мелела. Ночью она снова заиграет: мир был полон движения, вечность занималась изначальным своим делом — переливала из чаши в чашу.

Вместе с брызгами солнца пришли покой и ясность.

«Судьба моя навеки связана с армией. Ее сила — мое счастье и мой покой… Возьму Аню и поеду в полк — дело и ей найдется на соседней фабрике».

Взволнованный неожиданным своим решением Алексей поднялся и уже весело, вынув из сумки складной шомпол и смазку, принялся за чистку: «В стволе снайперской винтовки не должно быть ржавого пятнышка».

К вечеру доставили в деревню шкуры и туши убитых медведей и под крики сбежавшихся ребят провезли их к леднику колхозной столовой.

А через неделю друзья, бывшие фронтовики, провожали гвардии старшего лейтенанта Алексея Грохотова и его жену в один из далеких городков западной границы страны.

Алексей Грохотов сидел смущенный и радостный среди земляков-колхозников, бывших фронтовиков.

На самом видном месте красовался медвежий окорок и целая гора колбас.

После первых же стопок начались тосты.

«Посошок» пили за гордость колхоза — гвардии старшего лейтенанта Алексея Николаевича Грохотова.

— Одним словом, за все спасибо тебе, Алексей Николаевич, — сказал председатель колхоза Герасим Андреич Петухов. — И за верную твою службу Родине, и за бесстрашное и честное, большевистское твое сердце, и за медвежьи туши…

Одним словом, однако, я захмелел немножко, и ничего я не могу сказать тебе на прощание, как только — готовь таких же защитников, сынов трудового народа из наших детей, каков ты сам есть, одним словом, Алексей Николаевич…

— А уж хлебушком мы вас обеспечим полностью, да еще и сверхом! Одним словом, езжай без думушки — алтайские колхозники, одним словом, алтайские колхозники!.. — окончательно смешался он и первым засмеялся. А вместе с ним засмеялось и все шумное веселое застолье друзей, бывших фронтовиков.

Вик. Лаврентьев

ЗВЕРОВОД

Гроза проходила стороной, и здесь, на озере, полузаросшем камышом, было сравнительно тихо.

Когда вдалеке темное небо прорезывала стремительная извилистая молния, окрашивая горизонт мерцающим голубым светом, на поверхности озера пробегали узкой змейкой отражения, на мгновение загорались дрожащими бликами окна домиков, стоящих на берегу, сами домики и верхушки прибрежного камыша на какое-то мгновение становились видимы, а потом все снова погружалось в непроглядную темноту.

Налетавший порывами ветер шевелил густую стену камыша, возле которой стояла лодка с одиноким гребцом.

Подогнав к этому месту свою плоскодонку, человек погрузил поглубже в илистое дно шест, которым он подталкивал лодку, и сидел тихо, неподвижно, стараясь ничем не выдавать своего присутствия, напряженно всматриваясь и прислушиваясь к тому, что происходило вокруг.

От порывов ветра камыши шуршали, заглушая остальные звуки. Когда ветер стихал, начинали назойливо петь комары, норовя усесться на лицо. Комаров было много. Невидимые в темноте, они лезли в глаза, уши, за воротник. Отбивая атаки невидимых врагов, человек отмахивался обеими руками, отпуская для этого шест, за который все время держался, чтобы лодку не отгоняло в сторону.

Снова налетал ветер, отгоняя комаров, но начинал шуршать камыш, чуть позванивая отмирающими подсохшими листьями. А с той стороны, где полыхали молнии, доносился ровный, мощный гул, словно там, за несколько десятков километров, многочисленные орудия приступили к беспрерывному методическому разрушению обороны врага, как это бывало не раз на фронте.

Ничего не услыхав и не заметив в этом месте, человек, бесшумно опуская шест в воду, стал подталкивать лодку вперед.

Он искусно лавировал между зарослями камыша и безошибочно направлял лодку туда, куда надо было, ни разу не допустив ее ткнуться носом в плотные камышевые стены, между которыми лежало пространство свободной воды. Похоже было на то, что все озеро человек знает наизусть и чувствует себя на нем так же привычно и свободно, как если бы находился в давно обжитой квартире.

Где-то совсем рядом тихо крякнула спросонья утка, затем послышалось испуганное шлепанье и характерный посвист утиных крыл, рассекающих воздух.

— Напугал? Летай, летай. Сейчас ты мне не нужна. — пробормотал человек и продолжал подталкивать лодку вперед.

Непривычный, чуть слышный звук заставил его налечь на шест, тормозя движение. Лодка остановилась.

Прошло несколько минут, и в наступившей тишине, между двумя порывами ветра он различил испытанным слухом охотника то, что так долго искал, ради чего решил провести бессонную ночь.

В камышах слышалось движение, признаки какой-то жизни, до сих пор неизвестной на этом тихом озере, где испокон веков обитали только утиные выводки.

Доносились осторожные всплески, какое-то шуршанье, словно кто-то невидимый старался что-то тащить по камышам. Вот раздался отчетливый звук падения в воду какого-то тела.

— Сорвалась, — подумал человек, — и это заставило его улыбнуться.

Не видя, он представил себе, как зверок тащил на сухое место добытый со дна озера сладкий корень камыша, как он втаскивал его на «лабзу» — наслоения погибших камышевых стеблей, чтобы поудобнее устроиться и полакомиться своей любимой пищей, как вдруг под лапкой обломилась тростинка и зверушка бултыхнулся обратно в воду.

Чуть-чуть подавая лодку вперед, человек внимательно слушал, и не просто слушал. Он прямо-таки упивался звуками озерной жизни, как упиваются любители звуками чудесной музыки.