Неожиданно образ отца трансформировался. На этот раз он был невысок, с зачесанными набок короткими волнистыми волосами, печальным взглядом светло-синих глаз. Память воскресила его быстро шагающим домой — широко разведя руки, отец ловил ими сынишку, который вихрем мчался навстречу…

…Кто же его отец? Тот или другой? Разобраться в этом он был бессилен…

…Так же, как в отчетливо возникающих в памяти образах детства…

Вот маленький городок, белые домики которого, словно овцы, много веков бежали и не могли сбежать по склонам зеленых холмов к спокойной голубой реке.

А рядом вставал совершенно иной город — многолюдный, с широкими асфальтированными улицами — выходить на них со двора ребенку безоговорочно запрещалось. Но он нарушал запрет. И однажды видел, как по влажному от недавнего ливня асфальту, словно испуганный зверек, мчался маленький серый автомобиль, который догонял красный ревущий автобус, похожий на разъяренного зверя…

Одинаково достоверные воспоминания восстанавливали разные жизни. Он был абсолютно уверен в том, что все годы прожил в белом городке у широкой реки, там женился и постоянно работал. И мог бы поклясться в противном — с восемнадцати лет в пути, нигде надолго не оседая, и никогда не обзаводился семьей…

Немыслимое переплетение воспоминаний и образов, жуткое, словно сон наяву, вызвало новый приступ ужаса… Бежать! Скрыться от этого страшного места, от себя, по-прежнему лежащего на прелых листьях в зловещих отблесках костра!

Уже сделав шаг, он бросил полубезумный взгляд на неподвижного человека… и простая, но достоверная деталь заставила его опомниться — на правой штанине, чуть выше колена, лохматилась дырка. Ему не надо было рассказывать о ее происхождении: около месяца назад ее прожег уголек, выстреливший из такого же, как этот, костра…

Сомнения исчезли: вес, что происходит — действительность! А вслед за тем неистово обострилась потребность существа, истощенного непомерным страданием — спасаться. Сейчас же! Не упуская ни секунды. Иначе будет поздно…

Сначала он почти не ощущал тяжести человека, которого нес на себе — настолько велико было желание добраться до людей, чтобы получить помощь. Он шел без нижней рубашки, перевязав ею раненого, без сапог — их оказалось невозможно напялить на еще более распухшие ноги…

Кровь у раненого перестала выступать. Это пугало его. Почти не чуя собственной боли, он мычал от страдания, когда тот ударялся головой о его спину.

Свет набравшей силу огромной сказочной луны, которая взошла на высоком безучастном небе, усеянном блестками звезд, помогал ему находить лазы между деревьями. Потом лес поредел, но он шел медленней — с каждым шагом силы оставляли его…

И наступила минута, когда он остановился, не в состоянии двигаться дальше. Неодолимая усталость тянула сесть, но он последним усилием удерживался на подгибающихся ногах, понимая — опустившись на землю, подняться больше не сможет…

Необъяснимая и удивительная раздвоенность, объединившая две жизни, продолжалась. Голоса прошлого, сливаясь, звучали с нарастающей силой. Поэтому, отчаянно содрогаясь, он снова начал двигаться, хотя каждый шаг давался все с большим трудом, пот сочился из-под корней волос, заливал глаза, капал с подбородка…

…Он увидел себя в прошлом — сидящим в трамвае рядом со старушкой в черном платье, от которой веет пергаментным запахом древности. Воздух вагона раскален — кажется, что все вокруг тает. Но старуха, отрешенно думающая о чем-то, видимо, даже не ощущает этого…

…Нет, не то! В тот пышущий жаром день он с русоволосой темноглазой девушкой, выйдя из воды, полулежат на мелком, как желуди, галечнике — несильный, но стойкий ветер ласковым холодком сушит их мокрые тела.

В ту же секунду сознание оформило безжалостную истину — если он не успеет донести неподвижного человека, никогда больше прохлада ветра не обнимет его разгоряченного тела, никогда не ехать ему в трамвае, не открыть дверь родного дома, не услышать ранним утром полусонных голосов паромщиков на переправе через голубую реку…

Перешагивая через собственное бессилие, охая, хрипя и задыхаясь, он исступленно продирался вперед.

И лес раздвинулся, отрубленный от ровного поля неглубоким оврагом с покатыми склонами, поросшими кустиками и травой.

А за полем цвета старинного серебра радушно горели два ярких огонька.

…Раненый уже несколько раз открывал глаза. Он не видел человека, несущего его: взгляду представали только судорожно напрягающиеся ноги врага, который волок его куда-то — страшные ноги с черными расползшимися пятками. Он уже мог шевелиться, он ждал, боясь себя выдать…

Трудно приседая на каждом шагу, человек спустился по склону. В этот момент бессильно свисавшей рукой раненый нащупал рукоять массивного ножа, закрепленного на поясе того, кто его нес. И когда человек, тяжко, со всхлипами дыша, карабкался по противоположному склону, совершая самый отчаянный рывок, чтобы вернуть раненого к жизни, тот одним порывом мышц и нервов вогнал в него нож…

Уничтожив себя.

СОЛНЫШКО АРИПДЖАНА

Не спеша, мысленно пересчитывая ступеньки лестницы, Арипджан спустился с третьего этажа. А когда вышел из подъезда, с обостренным любопытством начал разглядывать то, с чем столкнулся только сегодня…

Здесь все было непривычно: и пятиэтажные коробки кирпичных домов, и площадка с маленьким бассейном без воды между ними, и тесный ряд железных гаражей, и длинные асфальтированные дорожки, ведущие от дома к дому… и вообще все это новое пространство, представляющее раздолье для обозрения. Единственное, что было знакомым — группка мальчишек, игравших в ашички на пригретом солнцем асфальте. В этот момент двое из них — высокий тоненький и приземистый кривоногий — шумно заспорили. Соблюдая определенную осторожность, Арипджан подошел к ним…

Ташкентская весна, как обычно, пришла незаметно, плавным течением времени сменив почти бесснежную зиму. Небо стало прозрачным, на недавно высаженных топольках и чинарах наивно затопорщились ярко-зеленые листочки, а под молодыми деревьями отливала изумрудом мгновенно проклюнувшаяся, но уже густая трава. Стойко поддувал ветер, и вместе с еще оставшимся от зимы холодком чувствовалась в нем нежность проснувшейся земли, тревожно-радостное сочетание ароматов свежей зелени, скользящей в бетонном лотке воды, и взрыхленных грядок в маленьких огородах, разбитых возле обживаемых домов.

Арипджан постоял около мальчишек, ссора которых утихла столь же внезапно, как и началась. Они не обращали на него внимания. И он отошел в сторону… Нет, все здесь было незнакомо, непривычно и неуютно!

…Только сегодня расстался он со всем, на чем держалась его шестилетняя жизнь: саманным домом в углу обширного двора, через который протекал арык с желтоватой мутной водой, айваном возле арыка, кряжистым карагачом, на стволе которого темнели едва приметные зарубки — это отец год за годом отмечал рост сыновей… И вот нынешним утром, как-то неожиданно и безвозвратно, исчезли комнаты родного дома, друзья-мальчишки — постоянные спутники в путешествиях по махалле, участники бесхитростных игр…

Маленькое сердце растерялось от первого жизненного потрясения. Но сейчас, когда Арипджан стоял возле большого кирпичного дома, в котором его семья получила новую квартиру, почему-то особенно жаль было ему заветный уголок прежнего родного двора — там мать развела яркие цветы и посадила подсолнухи. С первых шагов этот уголок неудержимо влек его. Мальчуган помогал матери поливать цветы и с радостным изумлением следил за их ростом, за тем, как наливаются силой подсолнухи, казавшиеся опустившимися на землю крошечными солнцами. И еще — смелыми часовыми, охраняющими слабые цветы…

А здесь, на новом квартале, не было ни цветов, ни подсолнухов. Потому и ощущался он особенно чужим.