— Сказал тоже. Нет, это я точно говорю — надул нас дед. Крепко надул.

— А если я наверху на чердаке гляну?

Таня вздрогнула и схватила Колю за руку.

— Глянь, ежели шею хочешь свернуть. Лестница вон — вся гнилая. Да нет, пустое это. Он и не клал их сюда. Это я тебе говорю — точно!

— Как же так? Что делать?.. Придавил бы его, гада! Никогда я ему не верил, — сказал младший. — А теперь расколол я его. Засёк. Так рассказать тебе, что я вчера видел?

— Второй раз спрашиваешь.

— А вот. Ничего мы, Сеня, про него не знаем. Такое дело. Слушай, чего расскажу. Стою я у ларька вчера в городе. Пиво пью. Вдруг вижу — наш идет. Ну, дед. Что такое, думаю?! Он в городе-то раз в сто лет бывает. Дай, думаю, погляжу, куда это он пылит. Прошел я за ним улицу, вижу — туда, где суд и прокуратура, заходит! Мать честная, у меня сердце оборвалось. Чего это он? Но тоже подхожу. Смотрю, народ толпится, объявление: судят какого-то полицая бывшего, который у немцев служил. Отлегло у меня: а то подумал, нас он пошел закладывать. Дай, думаю, тоже зайду. Зашел, и за колонной так у окна стал, чтоб дед не видел… Ну, на суде много всякого говорили. Вышка этому полицаю обеспечена. Его аж в Сибири поймали, привезли. А под конец спрашивают: «Повторите, кто староборский партизанский отряд предал?». А он и говорит: «Повторяю — что не знаю. Но слышал, что у немцев в отряде свой человек был, агент. И что кличка у него была «Вареный».

— Елки-моталки! — ахнул Семен. — Не наш ли? Ведь у деда ухо обварено! Сам говорил — с детства.

— Ну, — сказал Митька. — А я про что. Помню, раз наш отец, покойник, его Вареным назвал — так Макарыч аж с лица почернел. И потом, спрашивается, зачем это он на суд поперся? Кстати, только про этого Вареного заговорили — старик из зала боком-боком и — слинял…

— Вон оно как все оборачивается, — растерянно пробормотал Семен. — Ну нет, Митя, я в такие игры не играю. Надо этого недобитка в сельсовет или в милицию сдавать!

— Сдадим. Только с умом, чтобы и нас не замели. Сперва все шкурки из землянки забрать след. Там у него еще один тайник есть. Да и насчет деньжат тряхонуть. Сдается мне, он их тоже там прячет… Срок тянуть, ох как не хочется! А может, сделать проще — взять шкурки, монету, да драпануть куда-нибудь?

— Нет, надо идти признаваться. Его сдаем, а сами чисты. Что он там про шкурки говорит, это — оговор. Он один их делал. Вот как держаться надо.

— Да-а… Ясно теперь, почему он так этого корреспондента боялся. И почему музей в школе грабанул: искал, не нашли ли чего. Выходит, он такой же партизан, как мы с тобой. А знаешь, ведь он может и сам отсюда дернуть. О суде-то всем будет, известно, глядишь, и газета придет… Вот ведь какая он гадина!

— Ладно! — оборвал брата Семен. — Сматываемся. Гаси свечку!..

Долго сидели на чердаке ребята, со страхом прислушиваясь к шуму воды на плотине, — все время чудились им новые шаги. Потом осторожно спустились по лестнице, выбрались через лаз и, сделав большой круг, чтобы не идти по дороге, вернулись в деревню.

— Танька! Мы к Виктору Петровичу. Надо ему все рассказать. Пока! — и Андрей и Коля торопливо скрылись в густом вечернем сумраке.

Но торопились они напрасно. В директорском кабинете было темно. Они пошли к Нине — той тоже дома не было.

— Я записку Виктору Петровичу в форточку брошу, — сказал Андрей. — Чтобы пришел, сразу увидел.

— А вдруг он уехал? Взял и уехал в Энск — часы показывать. Или Нину вызвали, и вместе они туда уехали, а? Точно! — предположил Коля. — Знаешь, Андрюха, надо завтра нам самим к землянке идти. А записку ты напиши. Напиши, чтобы, если утром он из города приедет, тоже шел бы туда.

18

Ни Виктора Петровича, ни Нины не было по простой причине. Еще днем Нина, пробегая мимо школы, заглянула в раскрытое окно директорского кабинета и напомнила:

— Товарищ собственный корреспондент, оторвитесь на секунду. Забудьте ваши бумажки. Вы не забыли, что я пригласила вас в кино? В семь у клуба. — И не успел Левашов ответить, исчезла.

Кино, несмотря на всемирное засилие голубого, а теперь трехцветного экрана, в Староборье любили. Кинопередвижку ждали. Огорчались, если по причине плохой дороги или еще по какой-нибудь она не приезжала, и радовались, когда, покачиваясь и скрежеща, по мосту через Ужовку переваливал зеленый фургон с желтой надписью на борту: «Кинопрокат».

В Староборье почему-то считали, что человеческие страсти и приключения лучше смотреть на большом белом экране.

А потом, радость общения в маленьком деревенском клубе! Ну, где, как не там, перед началом сеанса можно обсудить полученный из ремонта мопед, угостить сигаретой, показать прическу или платье, купленное за сданные в специальном пункте бруснику и клюкву? Можно пошутить, перекинуться новостями, а то и посплетничать. Словом, пообщаться. Телевизор — это телевизор, а кино все-таки — лучше!

Клуб в деревне был небольшой, а зал совсем маленький, так что, когда в нем зимой собиралось все взрослое население, печку топить было не нужно.

Нина чуть не опоздала — прибежала за две минуты до начала, раскрасневшаяся. У крыльца быстро сняла резиновые сапожки и надела туфли.

Показывали в восьмой раз фильм «Бриллиантовая рука», в восьмой раз на экране вокруг украденных драгоценностей разыгрывались ужасные страсти. К тому же пленка часто обрывалась, и поэтому самые нетерпеливые свистели и даже кричали: «Сапожники!» Левашов, в полглаза следя за экраном, представлял себе, как будет провожать Нину до дома и как они будут снова говорить о парках, ребятах и обо всем на свете.

Когда сеанс окончился и все стали выходить из зала, Виктор Петрович обернулся, посмотрел в окошечко кинобудки и ему показалось, что оттуда на него тоже кто-то смотрит.

«Ерунда какая-то!» — подумал он и сказал Нине:

— А все-таки занятный фильм, не так ли?

Но Нина ответить ничего не успела — расталкивая толпу, к ней подошла запыхавшаяся, невысокая, ее лет девушка и сказала:

— Нина, милая, выручай! Зоотехник уехал, а с Зорькой что-то неладное. Сбегаем, посмотрим.

— Кто это — Зорька? — с неудовольствием спросил Виктор Петрович.

— Телочка.

— А вы, Нина, еще и ветеринар?

— Училась. Я тут нарасхват. Вы уж простите, — Нина виновато посмотрела на него: во время кинофильма она думала совершенно о том же, о чем думал Левашов.

— А если мне с вами пойти?

— Ой, что вы! — и девушки убежали, а Левашов, выйдя из клуба, пошел к школе, проклиная Зорьку, которой понадобилось заболеть именно в этот так хорошо начавшийся вечер.

Так думал он до тех пор, пока не услышал позади себя шаги. Когда Виктор Петрович обернулся, человек спрятался в тень. «Что это еще такое?» — спросил себя Левашов и побыстрее направился к школьному крыльцу.

Но не успел он взойти на него, как от стены отделилась тень и тихо произнесла:

— Отойдем в сторонку, надо поговорить. Как у вас дела?

Виктор Петрович облегченно вздохнул — он узнал голос Сережкина — и ответил:

— Вроде, все тихо. А я уже думаю, почему капитан так долго никого не присылает? На чем вы сюда добирались?

— В фургоне кинопроката. Есть основания думать, что завтра-послезавтра тут станет жарко. Вы про суд в Энске ничего не слышали? Так вот, надо проверить одну версию…

19

Записка лежала на подоконнике, подняв крылья, как бабочка, и бросилась в глаза, как только он переступил порог комнаты. «Что-то случилось», — почему-то подумал, беря ее в руки, Виктор Петрович.

Торопливым мальчишеским почерком там было написано:

«Что они могли узнать? Когда? Днем мы виделись, ничего нового не было. Во всяком случае, тут нет еще никаких оснований для тревоги, — подумал Виктор Петрович. — Утром в пятых-шестых классах сбор, первый раз соберутся после лета. Пока поговорят, пока что… Успею их перехватить».