- У папаши Гобсека, - сказал я, - есть одно основное правило, которого он придерживается в своем поведении. Он считает, что деньги - это товар, который можно со спокойной совестью продавать, дорого или дешево, в зависимости от обстоятельств. Ростовщик, взимающий большие проценты за ссуду, по его мнению, такой же капиталист, как и всякий другой участник прибыльных предприятий и спекуляций. А если отбросить его финансовые принципы и его рассуждения о натуре человеческой, которыми он оправдывает свои ростовщические ухватки, то я глубоко убежден, что вне этих дел он человек самой щепетильной честности во всем Париже. В нем живут два существа: скряга и философ, подлое существо и возвышенное. Если я умру, оставив малолетних детей, он будет их опекуном. Вот, сударь, каким я представляю себе Гобсека на основании личного своего опыта. Я ничего не знаю о его прошлом. Возможно, он был корсаром; возможно, блуждал по всему свету, торговал бриллиантами или людьми, женщинами или государственными тайнами; но я глубоко уверен, что ни одна душа человеческая не получила такой жестокой закалки в испытаниях, как он. В тот день, когда я принес ему свой долг и расплатился полностью, я с некоторыми риторическими предосторожностями спросил у него, какие соображения заставили его брать с меня огромные проценты и почему он, желая помочь мне, своему другу, не позволил себе оказать это благодеяние совершенно бескорыстно. “Сын мой, я избавил тебя от признательности, я дал тебе право считать, что ты мне ничем не обязан. И поэтому мы с тобой лучшие в мире друзья”. Этот ответ, сударь, лучше всяких моих слов нарисует вам портрет Гобсека.
- Мое решение бесповоротно, - сказал граф. - Потрудитесь подготовить все необходимые акты для передачи Гобсеку прав на мое имущество. И только вам, сударь, я могу доверить составление встречной расписки, в которой он заявит, что продажа является фиктивной, даст обязательство управлять моим состоянием по своему усмотрению и передать его в руки моего старшего сына, когда тот достигнет совершеннолетия. Но я должен сказать вам следующее: я боюсь хранить у себя эту расписку. Мой сын так привязан к матери, что я и ему не решусь доверить этот драгоценный документ. Я прошу вас взять его к себе на хранение. Гобсек на случай своей смерти назначит вас наследником моего имущества. Итак, все предусмотрено.
Граф умолк, и вид у него был очень взволнованный.
- Приношу тысячу извинений, сударь, за беспокойство, - заговорил он наконец, - но я так страдаю, да и здоровье мое вызывает у меня сильные опасения. Недавние горести были для меня жестоким ударом, боюсь, что мне недолго жить, и решительные меры, которые я хочу принять, просто необходимы.
- Сударь, - ответил я, - прежде всего позвольте поблагодарить вас за доверие. Но чтоб оправдать его, я должен указать вам, что этими мерами вы совершенно обездолите… ваших младших детей, а ведь они тоже носят ваше имя. Пускай жена ваша грешна перед вами, все же вы когда-то ее любили, и дети ее имеют право на известную обеспеченность. Должен заявить вам, что я не соглашусь принять на себя почетную обязанность, которую вам угодно на меня возложить, если их доля не будет точно установлена.
Граф вздрогнул, слезы выступили у него на глазах, и он сказал, крепко пожав мне руку:
- Я еще не знал вас как следует. Вы и причинили мне боль и обрадовали меня. Да, надо определить в первом же пункте встречной расписки, какую долю выделить этим детям.
Я проводил его до дверей моей конторы, и мне показалось, что лицо у него просветлело от чувства удовлетворения справедливым поступком. Вот, Камилла, как молодые женщины могут по наклонной плоскости скатиться в пропасть. Достаточно иной раз кадрили на балу, романса, спетого за фортепиано, загородной прогулки, чтобы за ними последовало непоправимое несчастье. К нему стремятся сами, послушавшись голоса самонадеянного тщеславия, гордости, поверив иной раз улыбке, поддавшись опрометчивому легкомыслию юности! А лишь только женщина перейдет известные границы, она неизменно попадает в руки трех фурий, имя которых - позор, раскаяние, нищета, и тогда…
- Бедняжка Камилла, у нее совсем слипаются глаза, - заметила виконтесса, прерывая Дервиля. - Ступай, детка, ложись. Нет надобности пугать тебя страшными картинами, ты и без них останешься чистой, добродетельной.
Камилла де Гранлье поняла мать и удалилась.
- Вы зашли немного далеко, дорогой Дервиль, - сказала виконтесса. - Поверенный по делам это все-таки не мать и не проповедник.
- Но ведь газеты в тысячу раз более…
- Дорогой мой! - удивленно сказала виконтесса. - Я, право, не узнаю вас! Неужели вы думаете, что моя дочь читает газеты? Продолжайте, - добавила она.
- Прошло три месяца после утверждения купчей на имущество графа, перешедшее к Гобсеку…
- Можете теперь называть графа по имени - де Ресто, раз моей дочери тут нет, - сказала виконтесса.
- Прекрасно, - согласился стряпчий. - Прошло много времени после этой сделки, а я все не получал того важного документа, который должен был храниться у меня. В Париже стряпчих так захватывает поток житейской суеты, что они не могут уделять делам своих клиентов больше внимания, чем сами их доверители, - за отдельными исключениями, которые мы умеем делать. Но все же как-то раз, угощая Гобсека обедом у себя дома, я просил его, когда мы встали из-за стола, не знает ли он, почему ничего больше не слышно о господине де Ресто.
- На то есть основательные причины, - ответил он. - Граф при смерти. Душа у него нежная. Такие люди не умеют совладать с горем, и оно убивает их. Жизнь - это сложное, трудное ремесло, и надо приложить усилия, чтобы научиться ему. Когда человек узнает жизнь, испытав ее горести, фибры сердца у него закалятся, окрепнут, а это позволяет ему управлять своей чувствительностью. Нервы тогда становятся не хуже стальных пружин - гнутся, а не ломаются. А если вдобавок и пищеварение хорошее, то при такой подготовке человек будет живуч и долголетен, как кедры ливанские, действительно великолепные деревья.
- Неужели граф умрет? - воскликнул я.
- Возможно, - заметил Гобсек. - Дело о его наследстве - лакомый для вас кусочек.
Я посмотрел на своего гостя и сказал, чтобы прощупать его намерения:
- Объясните вы мне, пожалуйста, почему из всех людей только граф и я вызвали в вас участие.
- Потому что вы одни доверились мне без всяких хитростей.
Хотя этот ответ позволял мне думать, что Гобсек не злоупотребит своим положением, даже если встречная расписка исчезнет, я все-таки решил навестить графа. Сославшись на какие-то дела, я вышел из дому вместе с Гобсеком. На Гельдерскую улицу я приехал очень быстро. Меня провели в гостиную, где графиня играла с младшими своими детьми. Когда лакей доложил обо мне, она вскочила с места, пошла было мне навстречу, потом села и молча указала рукой на свободное кресло у камина. И сразу же она как будто прикрыла лицо маской, под которой светские женщины так искусно прячут свои страсти. От пережитых горестей красота ее уже поблекла, но чудесные черты лица не изменились и свидетельствовали о былом его очаровании.
- У меня очень важное дело к графу; я бы хотел, сударыня, поговорить с ним.
- Если вам это удастся, вы окажетесь счастливее меня, - заметила она, прерывая мое вступление. - Граф никого не хочет видеть, с трудом переносит визиты врача, отвергает все заботы, даже мои. У больных странные причуды. Они, как дети, сами не знают, чего хотят.
- Может быть, наоборот, - они, как дети, прекрасно знают, чего хотят.
Графиня покраснела. Я же почти раскаивался, что позволил себе такую реплику в духе Гобсека, и поспешил переменить тему разговора.
- Но как же, - спросил я, - разве можно оставлять больного все время одного?
- Около него старший сын, - ответила графиня.
Я пристально поглядел на нее, но на этот раз она не покраснела; мне показалось, что она твердо решила не дать мне проникнуть в ее тайны.
- Поймите, сударыня, - снова заговорил я, - моя настойчивость вовсе не вызвана нескромным любопытством. Дело касается очень существенных интересов…