– Дедушка, а где же эти самые Юрки?

– Да вот же они, сынок, – дедок плавно повел рукой, и моим глазам, как при пробуждении, открылось в низине поселение с десятками изб, разбросанных в непонятной чехарде: кривые улочки, церквушка на холме, упертая крестом в прохудившиеся небеса, дальний спуск к водной глади, охватывающей Малые Юрки полуподковой, как море. Я замер, почувствовав, как отчего-то сладко перехватило дыхание, словно от неожиданного узнавания. Света толкнула в бок.

– Пойдем, не ждать же здесь ночи.

И то верно. Дедок уже готовно подхватил два чемодана, отчего согнулся до земли.

– К кому пожаловали, детки, ежели не секрет?

– К Корнышкиной, к Дарье Степановне, – ответил я, попытавшись забрать чемоданы. Но дедок держал их крепко.

– Не трожь, голубок, не такой уж я старенький. Подмогнуть добрым людям еще в способности… К Дарюхе, выходит, с гостеванием? И откуда будете? Из Ижевску?

– Бери выше, дедушка, из самой Москвы-матушки.

– Бона как… Выходит, большая беда погнала, – заключил старик – и шустро устремился вниз, как покатился. Мы за ним. По дороге (метров двести чапали по суглинку) ознакомились. Дедушку звали Филимон Гаврилович. В город он ездил за съестными припасами, коих в Малых Юрках не водилось, и еще за какой-то «шумовкой», – что это, я так и не понял. В поездке с ним случилась оказия, городские доброхоты-знакомцы его подпоили и обчистили. Возвращался он без «копчушки» и без «шумовки», но особенно не унывал, потому что брал с собой не всю пенсию, полученную накануне, а только половину. Дарья Степановна приходилась ему дальней родственницей по линии Чаплыгиных.

– Хорошая женщина, бедовая, – обсказал Филимон Гаврилович. – Но характер имеет вредный. В самогонку чеснок добавляет вместе с махрой. Махра, конечно, крепость дает в виде дури, а чеснок масла оттягивает, но вместе они не живут. Так нельзя. Я ей скоко раз говорил, все без толку. Хотя люди пьют, ничего. Я сам счас с устатку посошок, конечно, приму. Правда, Витька Похмелкин недавно отравился, так надобно еще поглядеть, чем закусывал.

– Помер? – спросил я для поддержки разговора, в очередной раз вытягивая из грязи левый ботинок.

– Зачем помер. От самогона не помирают, то ж не паленка. Рыгал непотребно и умишком повредился, коли предположить, будто он у него прежде был.

Света шагала в своих кроссовках на удивление легко, и даже один раз помогла мне вытащить ботинок, за что я сердечно ее поблагодарил. Уже в полной темноте вышли к домам, на утоптанную улочку.

– Во-на ваша тетка Дарья, – перстом ткнул Филимон Гаврилович, спустя чемоданы и распрямясь. – Вишь огонек где мерцает? Теперь сами дойдете, я уж позже загляну.

С тем и сгинул в глубине улочки за ближайшим тыном, словно его сдунуло.

На дворе у Дарьи Степановны под ноги нам выкатился черный песик величиной с болонку, и с ходу попытался прокусить мне ногу, но я ловко загородился от него чемоданом. На звонкий брех на крыльцо выступила хозяйка, высвеченная сзади неярким светом. Фонарей на улице не было, как и людей.

– Кто такие? – спросила довольно грозно. Мы представились, и я протянул ей записку от Антона Ивановича, которую обнаружил в том плотном пакете с деньгами, билетами и документами, переданным мне девицей Надин. Дарья Степановна записку читать не стала, попросила объяснить на словах, что надобно. Светлана ей все растолковала, на мой взгляд убедительно, без лишних подробностей. Дескать, от Антона Ивановича, его московская родня, провести отпуск в доме у Глафиры. Женщина – дородная и статная – выслушала внимательно, потом спустилась с крыльца и по очереди нас обняла и расцеловала.

– Горемыки вы мои, – прогудела как в трубу. – Что же Антоша прежде не отписал, я бы прибралась у Глафиры. Ну, ничего, сегодня у меня заночуйте, завтра переберетесь.

Через полчаса, умытые и переодетые, мы сидели за накрытым столом в низкой горнице с натопленной печкой. На столе горела керосиновая лампа. Из кушаний – чугунок горячей картошки, сало, квашеная капуста, и из наших припасов – круг копченой колбасы и сыр. По случаю нежданного праздника Дарья Степановна выставила литровую бутыль самогона, видно, того самого, хваленого дедушкой Филимоном. Выпили по стопочке (Света тоже не побрезговала), и волшебное зелье оказалось такой силы, что не сравнить со спиртом и даже одеколоном. У меня в глазах что-то вспыхнуло, словно керосиновую лампу замкнуло, потом резко прояснилось, и я почувствовал, как усталость от путешествия, от бессонной ночи в поезде враз отступила. На картошку и капусту мы накинулись с таким рвением, будто не ели сто лет. Дарья Степановна смотрела на нас пригорюнясь, подперев подбородок кулаками, ее круглое, с глубокими морщинами лицо, когда взглядывал на него, покачивалось передо мной, как полная луна. Подождав, пока утолим аппетит, приступила к расспросам:

– Как там Антоша в Москве? Чего же не пишет? Обженился ай нет?

– Обженился, – ответил я. – У него все в порядке.

– Ой ли? – не поверила женщина. – Мы хотя в глуши живем, телек раньше глядели, пока вражина Чубасый электричество не отнял. Кое-чего понимаем. Вы же вот сбегли оттеда, а он чего ждет? Пока топором по темечку тюкнут?

– Не так все страшно, – уверил я. – Люди везде одинаковые. Приноровишься – и в Москве можно жить.

– Какие же там люди? – искренне удивилась Дарья Степановна. – Людей так вроде не осталось. Мы скоко глядели, не видели людей-то.

– Кто же там есть по-вашему? – вступила Светлана. – Звери, что ли?

Женщина смущенно потупилась, решив, видно, что сморозила глупость. Но все же ответила, наполнив заново стопки:

– Батюшка наш объяснял, дескать, на Москве объявился Содом и Гоморра. Оттого девки все голяком бегают, а парни пиво хлещут и никто не работает. Хотя денег у всех много. Но деньги не настоящие, поддельные… Нет, девонька, не звери, понятно, токо и не люди уже, потому что заклейменные. Мета на них антихристова.

Света открыла рот, чтобы возразить, но я под столом наступил ей на ногу, и она метнула на меня свирепый взгляд.

Тут в сенях громыхнуло – и в горнице появился дедушка Филимон собственной персоной. Чинно со всеми раскланялся, а мне пожал руку.

– Вот, мать, – похвалился, – привел гостюшек московских. Без меня заплутали бы впотьмах. Несвычные к нашей родной природе.

Дальше пир пошел вчетвером, но конца я не помнил. После третьей стопки как-то сразу выпал в осадок и не знаю, как добрался до лежака. Очнулся среди ночи, побужденный раздувшимся мочевым пузырем. Попытался что-нибудь разглядеть в кромешной тьме – и постепенно вдали вырисовался слабо мерцающий силуэт окна. Тут же почувствовал, что на кровати не один. Пошарил рукой и нащупал теплое плечо Светланы. Боже мой, как в добрые старые времена, но где, в какой точке пространства мы заново сошлись?

– Ты что, Володечка? – пробурчала жена. – Спи давай.

– В туалет хочу.

– Потерпеть не можешь?

– Сейчас взорвусь.

– Тогда надо, наверное, на улицу.

Это я без нее понимал. Спустил ноги с кровати и долго прикидывал, в какой стороне дверь. Припомнил, что в брюках есть зажигалка, но где они, эти брюки? Кстати, кто меня раздел до трусов?

– Свет, где дверь?

– Не знаю.

Но уже тьма смягчилась, смутно проступил угол печки и край стола. Значит, мы лежали на большой кровати в горнице, где пировали. А где же сама хозяйка?

Поход на двор занял минут десять: в сенях я крепко приложился локтем и с крыльца чуть не упал, пока мочился. Но ночь меня поразила: беззвездная, пронизанная первозданной тишиной, которая ощущалась кожей как прикосновение. На обратном пути рассадил колено об табуретку, и грохот был такой, словно всеми костями рассыпался по полу.

– Потише не можешь? – прошипела Светлана. – Дарью Степановну разбудишь.

Счастливый, я улегся рядом, прикрылся ватным одеяльцем, положил руку на ее жаркое бедро.

– Свет, слышь, Свет?

– Что?

– Веришь или нет, все будет хорошо.

– О чем ты?