интересовало всех, что будет с нами далее. Вскоре внимание наше обратилось на

серые столбы, врытые с одной стороны эшафота; их было, сколько мне помнится, много... Мы шли, переговариваясь: "Что с нами будут делать? - Для чего ведут нас

по снегу? - Для чего столбы у эшафота? - Привязывать будут, военный суд - казнь

расстрелянием. - Неизвестно, что будет, вероятно, всех на каторгу..."

Такого рода мнения высказывались громко, то спереди, то сзади от меня, и мы медленно пробирались по снежному пути и подошли к эшафоту. Войдя на

него, мы столпились все вместе и опять обменялись несколькими словами. С нами

вместе взошли и нас сопровождавшие солдаты и разместились за нами. Затем

распоряжались офицер и чиновник со списком в руках. Начались вновь

выкликивание и расстановка, причем порядок был несколько изменен. Нас

поставили двумя рядами перпендикулярно к городскому валу. Один ряд,

меньший, начинавшийся Петрашевским, был поставлен с левого фаса эшафота, там были: Петрашевский, Спешнев, Момбелли, Львов, Дуров, Григорьев, Толь, Ястржембский, Достоевский...

Другой ряд начинался кем не помню, но вторым стоял Филиппов, потом я,

подле меня Дебу-старший, за ним его брат Ипполит, затем Плещеев, Тимковский, 151

Ханыков, Головинский, Кашкин, Европеус и Пальм. Всех нас было двадцать три

человека, но я не могу вспомнить остальных... Когда мы были уже расставлены в

означенном порядке, войскам скомандовано было "на караул", и этот ружейный

прием, исполненный одновременно несколькими полками, раздался по всей

площади свойственным ему ударным звуком. Затем скомандовано было нам

"шапки долой!", но мы к этому не были подготовлены и почти никто не исполнил

команды, тогда повторено было несколько раз: "снять шапки, будут

конфирмацию читать" - и с запоздавших приказано было стащить шапку сзади

стоявшему солдату. Нам всем было холодно, и шапки на нас были хотя и

весенние, но все же закрывали голову. После того чиновник в мундире стал

читать изложение вины каждого в отдельности, становясь против каждого из нас.

Всего невозможно было уловить, что читалось, - читалось скоро и невнятно, да и

притом же мы все содрогались от холода. Когда дошла очередь до меня, то слова, произнесенные мною в память Фурье, "о разрушении всех столиц и городов", занимали видное место в вине моей.

Чтение это продолжалось добрых полчаса, мы все страшно зябли. Я надел

шапку и завертывался в холодную шинель, но вскоре это было замечено, и шапка

с меня была сдернута рукою стоявшего за мною солдата. По изложении вины

каждого, конфирмация оканчивалась словами: "Полевой уголовный суд

приговорил всех к смертной казни - расстрелянием, и 19-го сего декабря государь

император собственноручно написал: "Быть по сему".

Мы все стояли в изумлении; чиновник сошел с эшафота. Затем нам

поданы были белые балахоны и колпаки, саваны, и солдаты, стоявшие сзади нас, одевали нас в предсмертное одеяние. Когда мы все уже были в саванах, кто-то

сказал: "Каковы мы в этих одеяниях!"

Взошел на эшафот священник - тот же самый, который нас вел, - с

Евангелием и крестом, и за ним принесен и поставлен был аналой. Поместившись

между нами на противоположном входу конце, он обратился к нам с следующими

словами: "Братья! Пред смертью надо покаяться... Кающемуся Спаситель прощает

грехи... Я призываю вас к исповеди..."

Никто из нас не отозвался на призыв священника - мы стояли молча,

священник смотрел на всех нас и повторно призывал нас к исповеди. Тогда один

из нас - Тимковский - подошел к нему и, пошептавшись с ним, поцеловал

Евангелие и возвратился на свое место. Священник, посмотрев еще на нас и видя, что более никто не обнаруживает желания исповедаться, подошел к

Петрашевскому с крестом и обратился к нему с увещанием, на что Петрашевский

ответил ему несколькими словами. Что было сказано им, осталось неизвестным: слова Петрашевского слышали только священник и весьма немногие, близ его

стоявшие, а даже, может быть, только один сосед его Спешнев. Священник

ничего не ответил, но поднес к устам его крест, и Петрашевский поцеловал крест.

После того он молча обошел с крестом всех нас, и все приложились к кресту.

Затем священник, окончив дело это, стоял среди нас как бы в раздумье. Тогда

раздался голос генерала, сидевшего на коне возле эшафота: "Батюшка! Вы

исполнили все, вам больше здесь нечего делать!.."

152

Священник ушел, и сейчас же взошли несколько человек солдат к

Петрашевскому, Спешневу и Момбелли, взяли их за руки и свели с эшафота, они

подвели их к серым столбам и стали привязывать каждого к отдельному столбу

веревками. Разговоров при этом не было слышно. Осужденные не оказывали

сопротивления. Им затянули руки позади столбов и затем обвязали веревки

поясом. Потом отдано было приказание "колпаки надвинуть на глаза", после чего

колпаки опущены были на лица привязанных товарищей наших. Раздалась

команда: "Клац" - и вслед за тем группа солдат - их было человек шестнадцать, -

стоявших у самого эшафота, по команде направила ружья к прицелу на

Петрашевского, Спешнева и Момбелли. . . . . . . . . .

. . . . . . .Момент этот был поистине ужасен. Видеть приготовление к

расстрелянию, и притом людей близких по товарищеским отношениям, видеть

уже наставленные на них, почти в упор, ружейные стволы и ожидать - вот

прольется кровь и они упадут мертвые, было ужасно, отвратительно, страшно. . . .

. . . .

Сердце замерло в ожидании, и страшный момент этот продолжался с

полминуты. При этом не было мысли о том, что и мне предстоит то же самое, но

все внимание было поглощено наступающею кровавою картиною. Возмущенное

состояние мое возросло еще более, когда я услышал барабанный бой, значение

которого я тогда еще, как не служивший в военной службе, не понимал. "Вот

конец всему!.." Но вслед за тем увидел я, что ружья, прицеленные, вдруг все были

подняты стволами вверх. От сердца отлегло сразу, как бы свалился тесно

сдавивший его камень! Затем стали отвязывать привязанных Петрашевского, Спешнева и Момбелли и привели снова на прежние места их на эшафоте.

Приехал какой-то экипаж - оттуда вышел офицер - флигель-адъютант- и привез

какую-то бумагу, поданную немедленно к прочтению. В ней возвещалось нам

дарование государем императором жизни и, взамен смертной казни, каждому, по

виновности, особое наказание.

Конфирмация эта была напечатана в одном из декабрьских номеров

"Русского инвалида" 1849 года, вероятно, в следующий день, 23 декабря, потому

распространяться об этом считаю лишним, но упомяну вкратце. Сколько мне

помнится, Петрашевский ссылался в каторжную работу на всю жизнь, Спешнев -

на двадцать лет {1}, и затем следовали градации в нисходящем, по степени

виновности, порядке. Я был присужден к ссылке в арестантские роты военного

ведомства на четыре года, а по отбытии срока рядовым в Кавказский отдельный

корпус. Братья Дебу ссылались тоже в арестантские роты, а по отбытии срока в

военно-рабочие роты. Кашкин и Европеус назначались прямо рядовыми в

Кавказский корпус, а Пальм переводился тем же чином в армию. По окончании

чтения этой бумаги с нас сняли саваны и колпаки.

Затем взошли на эшафот какие-то люди, вроде палачей, одетые в старые

цветные кафтаны, - их было двое - и, став позади ряда, начинавшегося

Петрашевским, ломали шпаги над головами поставленных на колени ссылаемых в

Сибирь, каковое действие, совершенно безразличное для всех, только продержало

нас, и так уже продрогших, лишние четверть часа на морозе. После этого нам