{"Часы молитвы" (нем.).} Цшокке, и др. После лекций из закона божия о.

Полуэктова Федор Михайлович еще долго беседовал со своим законоучителем.

Все это настолько бросалось в глаза товарищам, что они его прозвали монахом

Фотием {1}. Невозмутимый и спокойный по природе, Федор Михайлович казался

равнодушным к удовольствиям и развлечениям его товарищей; его нельзя было

видеть ни в танцах, которые бывали в училище каждую неделю, ни в играх в

"загонки, бары, городки", ни в хоре певчих. Впрочем, он принимал живое участие

во многом, что интересовало остальных кондукторов, его товарищей. Его скоро

полюбили и часто следовали его совету или мнению. Нельзя забыть того, что в то

время, в замкнутом военно-учебном заведении, где целую неделю жили сто с

лишком (125) человек, не было жизни, не кипели страсти у молодежи. Училище

тогда представляло из себя особенный мирок, в котором были свои обычаи, порядки и законы. Сначала в нем преобладал немецкий элемент, так как и

начальство и воспитанники были большею частик" немцы; впоследствии, в

шестидесятых годах, наибольшее число воспитанников училища были уроженцы

Польши. Федору Михайловичу приходилось часто мирить в его время эти два

элемента. Он умел отклонять товарищей от задуманных шалостей (так

называемых отбоев, бенефисов и пр.), но были случаи, где его авторитет не

помогал; так, нередко, когда проявлялось своеволие товарищей его над "рябцами"

(новичками) или грубое их обращение с служителями, Федор Михайлович был из

тех кондукторов, которые строго сохраняли законы своей almae mater {Кормящей

матери (лат.). Здесь: учебное заведение, где проходили юношеские годы

воспитанников.}, поддерживали во всех видах честность и дружбу между

товарищами, которая впоследствии между ними сохранялась целую жизнь. Это

был род масонства, имевшего в себе силу клятвы и присяги. Федор Михайлович

был тоже врагом заискивания и внимания у высшего начальства и не мог

равнодушно смотреть на льстецов даже и тогда, когда лесть выручала кого-либо

из беды или составляла благополучие. Судя по спокойному, невозмутимому его

лицу, можно было догадываться об его грустном, может быть, наследственном

67

настроении души, и если вызывали его на откровенность, то он отвечал часто на

это словами Монтескье: "Ne elites jamais la verite aux depens de votre vertu"

{Никогда не говорите правды в ущерб вашей добродетели (франц.).}.

Посещая часто кондукторскую роту Главного инженерного училища, я

мог заметить всю его внутреннюю жизнь, мог близко познакомиться с его

воспитанниками (кондукторами), а при небольшой наблюдательности и с их

характером, наклонностями и привычками. Припоминая давно минувшее, могу

только сказать, что многое, что было тогда замечено мною в бывших при мне

воспитанниках, их душевных качествах и недостатках, сохранилось при них

впоследствии и на жизненном поприще. Одно качество, которое не пропадало в

кондукторах с летами, это любовь к училищу, где они учились, уважение к их

воспитателям и взаимная между товарищами дружба.

Сказать, что эти качества были между молодежью, жившею вместе четыре

года, без изменения, никак нельзя. Большая часть этой молодежи по свойствам

характера, по воспитанию и образованию легко увлекалась общим настроением, товариществом, местными обычаями. Но было много молодежи, которых

душевные свойства никогда не изменялись; они в дни юности и в преклонные

года оставались без перемены. Таким был Ф. М. Достоевский. Он и в юности был

по виду таким же стариком, каким он был в зрелом возрасте. И в юности он не

мог мириться с обычаями, привычками и взглядами своих сверстников-

товарищей. Он не мог найти в их сотне несколько человек, искренне ему

сочувствовавших, его понятиям и взглядам, и только ограничился выбором

одного из товарищей, Бережецкого, тоже кондуктора, хотя старшего класса. Это

был юноша очень талантливый и скромный, тоже, как Достоевский, - любящий

уединение, как говорится, человек замкнутый, особняк (homme isole). Бывало, на

дежурстве мне часто приходилось видеть этих двух приятелей. Они были

постоянно вместе или читающими газету "Северная пчела", или произведения

тогдашних поэтов: Жуковского, Пушкина, Вяземского, или литографированные

записки лекций, читанных преподавателями. Можно было видеть двух приятелей, Бережецкого и Достоевского, гуляющих по камерам, когда их товарищи

танцевали во вторник в обычном танцклассе или играли на плацу. То же можно

было видеть и летом, когда они были в лагере, в Петергофе. Кроме строевых и

специальных занятий, в которых они обязательно участвовали, оба приятеля

избегали подчиненности; в то время когда отправляли командами при офицере

гулять в саду "Александрии" или водили купаться, они никогда не были. Точно

так же их нельзя было видеть в числе участвовавших на штурме лестниц

Сампсониевского фонтана и пр. Занятия и удовольствия летом у двух приятелей

были те же, что и зимою. Не нужно было особенного наблюдения, чтобы заметить

в этих друзьях особенно выдающихся душевных качеств, например, их

сострадания к бедным, слабым и беззащитным, которое у Достоевского и

Бережецкого проявлялось чаще всего зимою, нежели летом, когда они видели

грубое обращение товарищей со служителями и с рябцами (только что

поступившими в училище кондукторами). Достоевский и Бережецкий

употребляли все средства, чтобы прекратить эти обычные насилия, точно так же

старались защищать и сторожей и всякого рода служащих в училище.

68

Достоевского и Бережецкого возмущали и всякого рода демонстрации, проделки

кондукторов с учителями иностранных языков, особенно немцев. Пользуясь

большим авторитетом у товарищей, они, Достоевский и Бережецкий, или

прекращали задуманные проделки с учителями, или останавливали. Только то, что творилось внезапно, им нельзя было остановить, как, например, это случилось

во время перемены классов, когда из четвертого класса (называвшегося Сибирью) вдруг, из открытых дверей, выбежал кондуктор О., сидевший верхом на учителе

немецкого языка Н. Конечно, эта проделка не прошла даром. По приговору

Достоевского и Бережецкого виновник проделки был порядочно товарищами

старшего класса побит.

Сострадание к бедным и беззащитным людям у Федора Михайловича

могло в нем родиться с летами очень рано, по крайней мере в детстве, когда он

жил в доме своего отца, в Москве, который был доктором в больнице для бедных, при церкви Петра и Павла. Там ежедневно Федор Михайлович мог видеть перед

окнами отца, во дворе и на лестнице бедных и нищих и голытьбу, которые

сбирались к больнице, сидели и лежали, ожидая помощи. Чувства сострадания

сохранились в Федоре Михайловиче и в училище. Состоя в нем воспитанником

(кондуктором), ему приходилось видеть и другого рода бедняков - крестьян в

пригородных деревнях, когда летом, идя в лагерь в Петергоф, кондукторская рота

ночевала в деревне Старая Кикенка. Здесь представлялась картина нищеты в

ужасающих размерах от бедности, отсутствия промыслов, дурной глинистой

почвы и безработицы. Главной причиною всего этого было соседство богатого

имения гр. Орлова, в котором все, что требовалось для графа или для его

управляющего, все это делалось под руками, своими людьми. Поразительная

бедность, жалкие избы и масса детей, при бескормице, увеличивали сострадание в

молодых людях к крестьянам Старой Кикенки. Достоевский и Бережецкий и

многие их товарищи устраивали денежную складку, сбирали деньги и раздавали

беднейшим крестьянам. Ничего нет мудреного, что бедность, которую видел