С этими словами он круто повернулся и ушел.

Жена моя и сын слышали весь разговор и стали дрожать от страха. Дочери, после того как убедились в том, что он ушел, тоже вышли, чтобы узнать, к чему привела наша беседа; а когда узнали, пришли в неменьшее смятение. Меня же никакие дальнейшие проявления его ненависти не могли уже страшить: первый удар был нанесен, и я готов был отражать последующие; я был подобен снаряду, известному под названием "рогулька", который применяется во время войны: как ни кинь его, он всегда оказывается одним из своих шипов направленным к неприятелю.

Впрочем, очень скоро пришлось нам убедиться в том, что слова его были не пустая угроза, ибо на следующее же утро явился управляющий, требуя с меня арендную плату за год, которую я по причине обрушившихся на меня несчастий уплатить не мог. Следствием моей несостоятельности было то, что вечером того же дня он увел весь мой скот и на другой день продал его за полцены. Тут жена моя и дети стали просить меня согласиться на любые условия и не навлекать на себя верной погибели. Они даже умоляли меня позволить помещику навещать нас по-прежнему, и все свое маленькое красноречие употребили на то, чтобы представить мне бедствия, которые я себе уготавливаю: ужасы темницы, да еще в такое время года, да еще при незажившей ране, которая представляла немалую угрозу для здоровья. Но я оставался непреклонен.

– Послушайте, возлюбленные мои, – воскликнул я, – для чего пытаетесь вы уговорить меня делать то, что делать не следует? Долг велит мне простить его, это верно, но не могу же я по совести одобрить его поступки? Неужто вы хотите, чтобы я открыто превозносил то, что в глубине души осуждаю? Чтобы покорно угодничал перед бесславным соблазнителем? И ради того, чтобы избежать тюрьмы и мук телесных, согласился бы на постоянные и еще более тяжкие муки душевные? Так не бывать же этому! Если и выгонят нас из этой лачуги, будем все же держаться праведного пути, и, куда бы нас ни забросила судьба, мы, следуя этой стезей, придем в чудесную обитель, где всякий может весело и бестрепетно заглянуть в свою душу.

В подобных разговорах провели мы вечер. Всю ночь падал снег, и наутро сын мой вышел, чтобы расчистить дорожку перед входом. Вскоре он вбежал назад, весь бледный, и сообщил, что два человека, в которых он узнал судебных приставов, направляются прямехонько к нам.

Не успел он это проговорить, как они вошли, проследовали прямо к моей постели и, сообщив мне свою должность и дело, за которым пришли, арестовали меня и велели собираться в местную тюрьму, отстоявшую от моего жилья на одиннадцать миль.

– Суровую же погоду, друзья мои, избрали вы для того, чтобы препроводить меня в тюрьму, – сказал я им. – Особенно же неудачно время это для меня еще и по той причине, что я совсем недавно получил страшный ожог руки и до сих пор не могу оправиться от небольшой лихорадки, вызванной им; к тому же у меня нет теплого платья, и я слишком немощен и стар, чтобы шагать далеко по глубокому снегу – впрочем, коли иначе нельзя…

Тут я повернулся к жене и детям и приказал им собрать те немногие вещи, что у нас еще оставались, и готовиться немедленно покинуть это жилье. Я заклинал их не терять времени, а сыну велел заняться старшей сестрой, которая от мучительного сознания, что она является виновницей всех наших бедствий, упала без чувств. Затем обратился я со словами ободрения к жене бледная и дрожащая, стояла она, прижав к себе наших перепуганных малюток, которые молча прятали личики у нее на груди, не смея оглянуться на пришельцев. Между тем младшая моя дочь собирала вещи, и так как ей несколько раз давали попять, что нужно поторапливаться, через какой-нибудь час мы были уже готовы отправиться в путь.

ГЛАВА XXV

Мы покинули мирное селенье и медленно побрели по дороге. Старшую мою дочь, обессилевшую от лихорадки, которая вот уже несколько дней исподволь подтачивала ее здоровье, один из приставу, тот, у которого была верховая лошадь, сжалившись, посадил позади себя; даже у этих людей не вовсе отсутствует человеколюбие. Сын вел за руку одного из наших малюток, жена второго. Я же опирался на плечо младшей дочери, у которой слезы так и текли, – но не о собственной участи плакала она, а о моей.

Мы уже отошли от нашего последнего жилища мили на две, как вдруг увидали позади себя толпу – человек пятьдесят беднейших моих прихожан с громкими воплями бежали вслед за нами! Со страшными проклятиями схватили они обоих судебных приставов, клянясь, что не допустят, чтобы их священника посадили в тюрьму, и что станут защищать его до последней капли крови; при этом они грозились учинить жестокую расправу над конвойными. Это могло бы привести к роковым последствиям, но я тотчас вмешался и с трудом вырвал служителей правосудия из рук разъяренной толпы. Дети, вообразив, что пришло избавление, не в силах были унять свой восторг и прыгали от радости. Впрочем, слова, с которыми я обратился к бедным заблуждающимся людям, думавшим, что они меня спасают, вскоре их отрезвили.

– Что это, друзья мои? – воскликнул я. – Так-то вы являете мне любовь свою? Так-то следуете наставлениям, с которыми я обращался к вам в церкви? Оказываете сопротивление правосудию, навлекая погибель на себя, да и на меня тоже! Кто тут у вас зачинщик? Покажите мне того, кто ввел вас в соблазн! Я не оставлю его дерзость безнаказанной, вот увидите! Увы, мои дорогие заблудшие овцы! Ступайте домой и не забывайте более долга своего по отношению к богу, к отчизне и ко мне! Может, мне когда и доведется увидеть вас при иных, более счастливых обстоятельствах, и тогда я приложу все старания, чтобы облегчить ваш удел. Дайте мне, по крайности, тешить себя надеждой, что когда я стану собирать свое стадо и поведу его стезей бессмертия, все мои овечки до единой окажутся налицо!

Раскаяние охватило их, и они в слезах по одному стали подходить ко мне и прощаться. С чувством пожал я руку каждому из них и, благословив всех, пошел дальше, не встречая более препятствий на своем пути. Под вечер мы добрались до города, хотя справедливее было бы назвать его деревней, ибо состоял он всего лишь из нескольких убогих домишек; все былое великолепие он утратил, а от древних своих привилегий сохранил лишь эту тюрьму.

Мы завернули на постоялый двор, где нам на скорую руку состряпали ужин, и, сохраняя обычное веселие духа, я уселся со своими близкими за стол. Позаботившись о приличном ночлеге для семьи, я отправился в сопровождении приставов в тюрьму; в свое время ее построили для военных целей, и она представляла собой обширную залу, защищенную крепкой решеткой и вымощенную каменными плитами; большую часть суток несостоятельные должники содержались тут вместе с ворами и грабителями, на ночь же арестантов разводили по одиночным камерам и там запирали.

Вступая в тюрьму, я ожидал, что услышу одни вопли и стенания несчастных; на деле же все оказалось не так. Одна-единственная цель, по-видимому, одушевляла узников – как-нибудь забыться в шуме и веселье. С меня, как со всякого новичка, сразу потребовали денег на угощение, и я немедленно подчинился обычаю, хотя та небольшая сумма, что была при мне, и без того почти совсем растаяла. Тотчас послали за вином, и тюрьма вскоре наполнилась буйством, хохотом и сквернословием.

"Ну что ж, – подумал я. – Если закоренелые преступники веселы, то мне и вовсе грех унывать! Тюрьма все та же, что для меня, что для них, а у меня как-никак больше причин чувствовать себя счастливым, нежели у этих людей".

Подобными мыслями я пытался подбодрить себя, но слыхано ли, чтобы кто когда-либо становился веселым по принуждению, которое само по себе есть враг веселья? И вот, покуда я сидел в углу и предавался грустной задумчивости, ко мне подсел один из моих товарищей по заключению и вступил со мной в разговор. Я положил себе за правило никогда не отказывать в беседе никому, кто пожелал бы со мной говорить; ибо, если разговор его хорош, я могу почерпнуть из него что-нибудь для себя, а если плох – могу принести пользу собеседнику. На этот раз мне попался человек бывалый, с хорошей природной смекалкой, знающий, как говорится, свет, или, вернее, его изнанку. Он спросил меня, позаботился ли я о постели, а надо сказать, что я о ней и не подумал.