Однажды Марджори купила несколько фармакологических журналов и написала в несколько фирм, опубликовавших там свою рекламу, прося сообщить ей что-нибудь про Майкла Идена. В свое время он был достаточно осторожен и не назвал ей наименование компании, в которой тогда работал. Ответов она не получила и оставила подобные попытки: таких фирм были сотни. Прошло четыре или пять месяцев, Гитлер напал на Польшу, сводки с фронтов заполнили все думы и разговоры, объем работы невероятно увеличился из-за потока беженцев, и ее интерес к Майклу стал бледнеть. Она по-прежнему вспоминала его и беспокоилась о том, жив он или мертв. Но его образ стал для нее скорее образом человека, о котором она слышала или читала, а не знавала лично.
Как-то в ноябре, ранним вечером в пятницу Сет пришел домой из школы в синей с золотом флотской форме учебного корпуса офицеров запаса. И словно этого было мало, чтобы повергнуть в ужас его сестру и родителей, за ужином он еще объявил о своей предполагаемой помолвке с Натали Файн, с которой уже год постоянно встречался. Сету не хватало нескольких недель до девятнадцати лет. Польша уже была разгромлена, в Европе шла какая-то «странная» война, у людей все еще оставалась надежда, что настоящая война так и не разразится. Но несмотря на эту надежду, Марджори было жутко глядеть на своего младшего брата в военной форме, на его пухлое щенячье лицо, выскобленное бритвой, под белой фуражкой с золотой кокардой. Если начнется драка, этому ребенку придется сражаться! Что до его будущей помолвки, то все они только посмеялись бы над ним, а миссис Моргенштерн посоветовала бы ему вначале утереть нос — если бы не его форма. Она придавала ему мужественности; отрицать это было невозможно.
Семейный ужин в пятницу вечером вокруг освещенного огоньками свечей стола отличался от тех трапез накануне праздника Шаббат, за которыми эта маленькая семья встречалась многие годы. Фаршированная рыба была такой же вкусной, куриный бульон с клецками столь же надоедлив, тушеное мясо и картофельный пудинг так же жирны и питательны, как и раньше. Но время уже стучалось в дверь дома Моргенштернов. Отец, с чьего круглого лица после возвращения Марджори из Европы исчезли несколько морщин, смотрел на сына, и горестные морщины снова появлялись у него на лице. Миссис Моргенштерн хранила молчание, слыша бравые шуточки насчет морской болезни и детских браков, весь ужин она называла Сета адмиралом, но ее лицо выражало все чувства, кроме радости. Что до Марджори, то она почти не произнесла за ужином ни слова. Она едва могла есть. Перед ее мысленным взором стояла одна и та же картина: вот тетя Марджори, с поблекшим лицом без капли косметики, с собранными назад в пучок седеющими волосами суетится, укладывая ребенка спать, а Сет и Натали, в вечерних туалетах, отправляются в оперу; вот та же тетя Марджори, ставшая ворчливой толстой старой девой в круглых очках со стальной оправой, читает «Трех поросят» целому выводку пухлых ребятишек в желтых пижамах.
На следующее утро она позвонила Уолли Ронкену. Ей показалось, что он был очень рад поговорить с ней, и он сразу же согласился встретиться с ней на следующий день в половине первого в фойе гостиницы «Сент-Мориц», где он теперь жил, и пообедать вместе в ресторане Рампелмайера.
Марджори пришла за пять минут до назначенного срока, одетая в то же самое платье, в котором она была во время встречи с Ноэлем в Париже. Она немного боялась чего-то и была раздражена этим обстоятельством; но черный с розовым костюм был ее самым эффектным одеянием, а предстать перед Уолли она хотела в лучшем виде. Она сидела в фойе в кресле и курила сигарету, положив ногу на ногу; неспокойная, почти смущенная, более чем стыдящаяся самой себя. Восхищенные взгляды сидящих рядом с ней или проходящих мимо мужчин не доставляли ей удовлетворения. Она уже знала, что достаточно симпатична, а привлечь взоры мужчин не так уж сложно — красиво скрещенных ног в хороших чулках вполне достаточно.
Она чувствовала себя неуверенно потому, что Уолли был чересчур любезен, чересчур мягок, чересчур рад слышать ее голос, чересчур быстро согласился пообедать с ней. Больше всего она боялась услышать в его тоне снисходительные нотки. Разумеется, у него имелись все основания быть снисходительным. Этот молодой человек уже успел вкусить успех, пьеса по его сценарию была поставлена на Бродвее; правда, успех не был шумным фурором и ничто не предвещало литературную карьеру, просто его комедия уже четвертый месяц делала сборы. Уолли прислал ей в свое время два билета на дневной спектакль; она побывала на нем вместе с Сетом. В зале были пустые места, пьеса ей не особенно понравилась, но зрители смеялись и от души аплодировали. Это был фарс о работе на радио, как ей показалось, полный повторов из всех успешных фарсов за последние десять лет. Ее неприятие творчества Уолли осталось тем же самым, что и было в «Южном ветре». Это творчество было неприкрыто ориентировано на коммерческий успех, механистично; для настоящего успеха в нем не было глубины. Но по крайней мере претензии Уолли не превышали степень его дарования. Он поставил себе целью пробиться на Бродвей как автор сценариев и достиг этого, в то время как ее собственные мечты о превращении в Марджори Морнингстар развеялись, как туман. После спектакля она написала ему письмо, в котором тепло его поздравила. Он тоже письмом поблагодарил ее, и на этом их отношения кончились, пока она не проявила инициативу и не позвонила ему.
Стрелка на гостиничных часах перевалила за половину первого. Неуверенность Марджори все усиливалась. Она уже жалела, что поддалась мгновенному порыву и позволила себе позвонить ему; она жалела об этом еще с того самого момента, как повесила трубку, без каких-либо оснований заподозрив его в снисходительности к ней. Да и что на самом деле она сейчас делает? Не пытается ли она на этом свидании изменить отношения, которые сложились между ними, и заполучить его себе в мужья именно теперь, когда он достиг успеха? Но нет, это отнюдь не было так определенно или тупо. Она вовсе не была уверена в том, как поведет себя, увидев его. Куда больше, чем что-либо другое, она хотела убедиться в том, что она еще привлекательна, а Уолли всегда был для нее спасителем в этом отношении в течение мучительных лет, проведенных с Ноэлем.
Ее осознанным намерением было рассказать ему про Сета и поделиться своими собственными страхами насчет попадания в разряд старых дев. Она хотела вместе с ним посмеяться над приснившимся ей кошмаром — она в качестве няньки при детях Сета — и прийти таким образом в хорошее настроение. Но Марджори проделала довольно долгий путь в познании самой себя. И она не могла закрывать глаза на тот факт, что ожидала нечто большего от этого ленча, если и не с Уолли, то с кем-нибудь другим, более удачливым и интересным, с кем-то, кого она могла встретить, бывая на свиданиях с Уолли. Не очень-то приятно было осознавать, что именно этот подсознательный интерес был причиной ее беспокойства, заставляя ее стыд и униженность усиливаться с каждой минутой, отсчитываемой часами после двенадцати тридцати.
Минуты растягивались. Она закурила следующую сигарету, дав себе зарок уйти, когда докурит ее. Бессвязные мрачные мысли одолевали ее. Как перед глазами тонущего человека проходит его жизнь, так и перед ее мысленным взором прошли годы ее жизни. Она видела себя в вестибюлях других отелей, в барах, в гриль-барах, в автомобилях, в ресторанах, в ночных клубах, с мужчинами — Джорджем Дробесом, Сэнди Голдстоуном, Уолли Ронкеном, Ноэлем Эрманом, Моррисом Шапиро, десятками других, которые появлялись и исчезали еще более случайно, чем те. Было что-то достаточно странное в людских обычаях, которые предписывали девушке переживать самые важные события в ее жизни не дома, а в общественных местах, как правило, с коктейлем в руке, будучи немного или очень напряженной.
Пока сигарета с ужасающей скоростью превращалась в серый столбик пепла, Марджори пришла в голову мысль, что ее намерение завоевать Уолли не только глупо, но еще и совершенно безнравственно. Она была любовницей Ноэля. Она знала также, что Уолли, пусть даже привыкший к нравам Бродвея, почему-то убедил самого себя, что это отнюдь не так. По тем вещам, которые он говорил, было совершенно ясно, что он не допускает даже такой мысли в отношении нее. Сначала она не видела смысла опровергать его слова, потом стала ему подыгрывать, лгала якобы случайными оговорками либо умолчанием. Несомненно, он находил нужным или приятным идеализировать ее; она же отнюдь не чувствовала себя обязанной лишать его этих иллюзий своим неуклюжим признанием.