Женщина вернулась и выставила на стол виски и устрицы.

— Выглядит соблазнительно, миссис Кляйншмидт, — сказал женщине Ноэль и обратился к Марджори, — итак, Мардж, вот и весь секрет: что дверь открыла Имоджин, а не я. Имею право на такое объяснение?

— Что с тобой? — спросила Марджори, глядя, как Ноэль налегает на виски. — Я начинаю подозревать, что это не первая твоя выпивка за сегодня.

— Ты угадала, но, клянусь, голова у меня ясная.

— Ну конечно, все кажется таким прозрачным и веселым!

Ноэль обмакнул пару устриц сначала в хрен, потом в томатный соус и отправил их в рот.

— Просто класс! Не сойти мне с этого места!

— Господи, да ты совсем голодный! — ужаснулась Марджори, наблюдая, как Ноэль набивает полный рот устриц. — Дорогой, эта история с кукурузными хлопьями, конечно, забавна, но я не вижу тут никакой связи с Имоджин.

— Да?

— Никакой. Конечно, предоставить ей комнату весьма мило с твоей стороны, но это не удивляет меня. Ты не такой плохой, каким любишь рисовать себя.

Он прекратил хрустеть устрицами и пристально взглянул на Марджори.

— Ты любишь говорить, что я для тебя тайна, но ты для меня — тайна вдвойне. Ты меня совсем запутала. Уже год, как мы встречается, но я до сих пор не уверен: то ли ты неисправимо наивна, то ли коварна, как змея.

— Над чем ты сейчас работаешь, Ноэль? Или тебе не хочется говорить об этом?

Он зажег сигарету и с отрешенным видом поднял со скамьи засаленную коробку с шахматными фигурками. Достав черного коня и белого короля, он выставил их на скатерть, на красную и белую клетки так, чтобы король находился под ударом коня.

— Мне нравится здесь. Вечерами, а иногда и по утрам здесь можно сразиться с достойным обитателем Гринвич-Виллидж: поэтом-бунтарем, коммунистом, книжным критиком, художником или просто каким-нибудь незнакомцем с авангардным журналом в руках. Разговор интереснее, чем сама игра. Обожаю. Вот ты думаешь, что я с головой ушел в Кафку, Джона Стрейчи или Альфреда Адлера, а я все это время здесь, играю в шахматы и стараюсь от смеха не свалиться на пол. Когда тебе опостылело все, здесь можно прекрасно развлечься.

— Ты находишь удовольствие в этом, потому что ты сноб, невыносимый сноб. И тебе нравится видеть, как маленькие существа ползают у тебя под ногами.

— Тебе действительно интересно, над чем я работаю?

— Умираю от любопытства.

Он ласково погладил ее шею. Глаза у него горели.

— Я желаю… Хотя что толку? — Ноэль отпил виски из стакана. — Знаешь, это ты виновата, что я сорвался. Так прямо и скажи Сэму Ротмору. Ты затащила меня на седер и заварила всю эту кашу. — Он допил остаток виски.

Марджори впервые видела, чтобы он так напивался. Страшно было смотреть, как спиртное исчезает в нем, словно вода. А Ноэль даже не моргнул. Говорил он совершенно отчетливо, ну, может, чуть больше обычного, и держался очень прямо. Он молча и бессистемно двигал белого короля с клетки на клетку, а черный конь неотвязно следовал за ним. Внезапно с мрачной улыбкой он выпалил:

— Какого черта! Просто душу выворачивает! Не знаю, зачем я так серьезно отношусь к себе? Через несколько лет все мы подохнем…

— Ноэль, о чем ты? — Марджори почувствовала, как лихорадочный интерес охватывает ее.

— Если будешь смеяться, я ударю тебя. После вечера, проведенного в твоем доме, я вернулся домой с неожиданной идеей в голове: а ведь я мог бы стать раввином! — Ее изумленный вид рассмешил его. — Правда! Так и было. Когда я уходил, в голове моей еще ничего этого не было. Всю ночь я провел, гуляя по улицам и переходя из одного бара в другой: пил и шел дальше. Я пешком дошел до Гринвич-Виллидж, а это — пять миль. Так и переходил из бара в бар до самого рассвета. Детка, это нервный кризис, я и не подозревал, что так может припечь. Будто у меня в подсознании вдруг что-то взорвалось. Должно быть, прошло много времени, прежде чем мне пришла в голову мысль о памяти по наследству, и тут… Ты смотришь на меня словно рыба, выпучив глаза. С тобой все в порядке?

— Когда меня что-нибудь захватывает, я, наверное, в самом деле напоминаю рыбу, — ответила Марджори. — Ну продолжай же, ради Бога!

— Трудно описать, как это вышло. Сначала мой ум был захвачен наполовину, другая с холодным любопытством наблюдала, как эти фантазии развиваются в моем мозгу, затем понемногу они захватили весь мой ум; на рассвете я был озарен откровением таким, с которым ничто не может сравниться, даже познание женщины; ничего подобного я не испытывал с восемнадцати лет.

Все началось, Мардж, с этой очаровательной миссис Саперстин и ее дорогого малютки чертенка Невиля. Помнишь, что она сказала о вашей пасхе, когда ее вывели из себя? Я как раз раздумывал об этом. Народные предания, первобытные верования, тотемы и тому подобное. И до меня дошло, что все, о чем она говорила, неверно. Она была похожа на один из тех характеров, с которыми я играю здесь в шахматы: дремучие идиоты, и голова забита гигантами современной литературы. Вот тогда я обратил внимание на седер. Я стал читать твой молитвенник, а в голове у меня звучали мелодии. Словно огонь пробудился во мне. Знаешь, что больше всего поразило меня в послеобеденной речи отца? То, что я в самом деле стал ощущать все, что чувствовал он: страдания и силу исхода, чарующую красоту ритуалов древних иудеев, которые стали прахом за тысячу лет до рождения Шекспира, но ритуалов, которые и в 1936 году соблюдаются твоим отцом, на Вест-Энд-авеню. Когда думаешь об этом — током пробивает.

— Может быть, твой отец действительно ощущал все это, Ноэль? Разве это невозможно? — Марджори была крайне возбуждена.

— Дорогая, поверь моему слову, человек — тот же фонограф. Постарайся понять Марджори, пожалуйста. Я не верю во все эти истории об исходе или о других событиях, которые описываются в ваших религиозных книгах. Но в ту ночь я внезапно осознал, что, в сущности, это и не столь важно. Пусть эти истории будут правдивы эмоционально, поэтически. Разве этого мало? Разве «Макбет» правда? Обычная детская сказка о привидениях, но из написанного нет ничего правдивей. Все это старо как мир, это не что иное, как Сантаяна[3], но для меня оно вдруг ожило, наполнилось смыслом. И тут я подумал: с какой стати все это будет забываться, отмирать? Много ли правды написано об этом паршивом мире? В вашей религии есть и сила, и утешение, она прекрасна, она предлагает жизненный путь куда более мудрый, чем бестолковая погоня за деньгами… И вдруг меня будто током поразило (это было в баре на Бродвее, в районе Сороковых улиц, там, помню, был еще человек с изможденным розоватым лицом, строивший глазки шлюхе в голубом сатине, сидевшей двумя стульями дальше) — я должен пойти на семинар по теологии, день и ночь изучать Ветхий Завет, два года титанических усилий, самое большее три и… Мардж, мне приходилось забредать в синагоги и наблюдать, как молятся молодые раввины. И я до этого считал их просто ненормальными. Ничего удивительного: какой молодой человек хоть с каплей мозгов по доброй воле изберет путь проповедника, когда кругом все продается и покупается?.. Рохля, неудачник, маменькин сынок… и здесь я подумал: вот оно, поле деятельности. Я стану сенсацией в национальном масштабе. Я привлеку в эту сферу талантливых интеллектуалов, потом все это распространится на христианство — я уверен, там те же проблемы. Скажу тебе, что, когда занялась заря, я был уже величайшим проповедником со времен Моисея, и даже больше, потому что я сам, по своей воле пересек древний Иордан, чтобы первым достичь земли обетованной. Я был почти готов к этому, но не осознавал, верь мне.

Ноэль отложил в сторону шахматные фигурки, которые он машинально двигал с клетки на клетку, и проглотил еще несколько устриц.

— Это и есть то, чем ты занимался последние четыре дня? Думаю, Сэм сможет простить тебя.

— Добредя до дома, я схватил Библию, забрался в кровать и принялся читать. Ты думаешь, я быстро отрубился? Ничуть. Я был на взводе, нервы натянуты до предела. Я читал Ветхий Завет восемнадцать часов подряд, ничего не упустил. Не такой он большой, как кажется, «Братья Карамазовы» длиннее. Я не ел ничего, только пил кофе. Дочитав до последней страницы, я провалился в сон. Сколько я проспал — до сих пор не знаю. Когда я проснулся, ярко светило солнце. Я вытащился на улицу и побрел на Четвертую авеню, где закупил несколько книг по истории евреев и еще одну, посвященную обрядам и обычаям. Затем я вернулся домой и все это прочитал, что заняло у меня еще несколько часов. Кажется, теперь я дошел до определенной точки, и следует позвонить Сэму Ротмору и объяснить ему, что я с головой ушел в религию, и тогда он, вероятно, простит мне эти несколько дней. Но говорю тебе, Мардж: до всего, что я пережил и понял, Ротмору далеко, как до Марса.