и в то время как противник меня колет, я хохочу и дер­

жусь за живот. Я гораздо охотнее дрался на саблях.

В числе моих товарищей только двое умели и любили,

так же как я, это занятие: то были гродненский гусар

Моллер и Лермонтов. В каждую пятницу мы сходились

на ратоборство, и эти полутеатральные представления

привлекали много публики из товарищей, потому что

борьба на эспадронах всегда оживленнее, красивее

и занимательнее неприметных для глаз эволюций ра­

пиры. Танцевал он ловко и хорошо.

Умственное развитие его было настолько выше дру­

гих товарищей, что и параллели между ними провести

невозможно. Он поступил в школу уже человеком, много

читал, много передумал; тогда как другие еще вгля­

дывались в жизнь, он уже изучил ее со всех сторон; го­

дами он был не старше других, но опытом и воззрением

на людей далеко оставлял их за собой. В числе това­

рищей его был Василий Вонлярлярский, человек тоже

поживший, окончивший курс в университете и потом не

знаю вследствие каких обстоятельств добровольно про­

менявший полнейшую свободу на затворническую

жизнь в юнкерской школе. В эпоху, мною описываемую,

ему было уже двадцать два или двадцать три года. Эти

два человека, как и должно было ожидать, сблизились.

В рекреационное время их всегда можно было застать

вместе. Лярский, ленивейшее создание в целом мире

(как герой «Женитьбы» у Гоголя), большую часть дня

490

лежал с расстегнутой курткой на кровати. Он лежал бы

и раздетый, но дисциплина этого не позволяла.

Из наук Лермонтов с особенным рвением занимался

русской словесностью и историей. Вообще он имел спо­

собности весьма хорошие, но с любовью он относился

только к этим двум предметам. Курс в юнкерской школе

для получения офицерского звания был положен двух­

летний, но вряд ли из этих двух лет ему довелось

провести с нами полных шесть месяцев. <...>

МОЯ ИСПОВЕДЬ

15 июля 1871 года, село Знаменское.

Сегодня минуло ровно тридцать лет, как я стрелялся

с Лермонтовым на дуэли. Трудно поверить! Тридцать

лет — это почти целая жизнь человеческая, а мне па­

мятны малейшие подробности этого дня, как будто про­

исшествие случилось только вчера. Углубляясь в себя,

переносясь мысленно за тридцать лет назад и помня,

что я стою теперь на краю могилы, что жизнь моя окон­

чена и остаток дней моих сочтен, я чувствую желание

высказаться, потребность облегчить свою совесть откро­

венным признанием самых заветных помыслов и дви­

жений сердца по поводу этого несчастного события.

Для полного уяснения дела мне требуется сделать ма­

ленькое отступление: представить личность Лермонтова

так, как я понимал его, со всеми его недостатками,

а равно и с добрыми качествами, которые он имел.

Не стану говорить об его уме: эта сторона его лич­

ности вне вопроса; все одинаково сознают, что он был

очень умен, а многие видят в нем даже гениального че­

ловека. Как писатель, действительно, он весьма высоко

стоит, и, если сообразить, что талант его еще не успел

прийти к полному развитию, если вспомнить, как он

был еще молод и как мало окружающая его обстановка

способствовала к серьезным занятиям, то становится

едва понятным, как он мог достигнуть тех блестящих

результатов при столь малом труде и в таких ранних

годах. Перейдем к его характеру. Беспристрастно го­

воря, я полагаю, что он был добрый человек от при­

роды, но свет его окончательно испортил. Быв с ним

в весьма близких отношениях, я имел случай неодно­

кратно замечать, что все хорошие движения сердца,

всякий порыв нежного чувства он старался так же тща-

491

тельно в себе заглушать и скрывать от других, как

другие стараются скрывать свои гнусные пороки.

Приведу в пример его отношения к женщинам. Он счи­

тал постыдным признаться, что любил какую-нибудь

женщину, что приносил какие-нибудь жертвы для этой

любви, что сохранил уважение к любимой женщине:

в его глазах все это было романтизм, напускная экзаль­

тация, которая не выдерживает ни малейшего анализа.

Я стал знать Лермонтова с юнкерской школы, куда

мы поступили почти в одно время. Предыдущая его

жизнь мне была вовсе неизвестна, и только из печат­

ных о нем биографий узнал я, что он воспитывался

прежде в Московском университетском пансионе; но,

припоминая теперь личность, характер, привычки этого

человека, мне многое становится понятным нынче из

того, что прежде я никак не мог себе уяснить.

По существовавшему положению в юнкерскую школу

поступали молодые люди не моложе шестнадцати лет

и восьми месяцев и в большей части случаев прямо из

дому; исключения бывали, но редко. По крайней мере,

сколько я помню, большинство юнкеров не воспитыва­

лись прежде в других заведениях. По этой причине

школьничество и детские шалости не могли быть в боль­

шом ходу между нами. У нас держали себя более

серьезно. Молодые люди в семнадцать лет и старше этого

возраста, поступая в юнкера, уже понимали, что они не

дети. В свободное от занятий время составлялись круж­

ки; предметом обыкновенных разговоров бывали раз­

личные кутежи, женщины, служба, светская жизнь. Все

это, положим, было очень незрело; суждения все отли­

чались увлечением, порывами, недостатком опытности;

не менее того, уже зародыши тех страстей, которые при­

сущи были отдельным личностям, проявлялись и тут

и наглядно показывали склонности молодых людей. Лер­

монтов, поступив в юнкерскую школу, остался школя­

ром в полном смысле этого слова. В общественных за­

ведениях для детей существует почти везде обычай

подвергать различным испытаниям или, лучше сказать,

истязаниям вновь поступающих новичков. Объяснить

себе этот обычай можно разве только тем, как весьма

остроумно сказано в конце повести Пушкина «Пиковая

дама», что Лизавета Ивановна, вышед замуж, тоже

взяла себе воспитанницу; другими словами, что все

страдания, которые вынесли новички в свое время, они

желают выместить на новичках, которые их заменяют.

492

В юнкерской школе эти испытания ограничивались од­

ним: новичку не дозволялось в первый год поступления

курить, ибо взыскания за употребление этого зелья

были весьма строги, и отвечали вместе с виновными

и начальники их, то есть отделенные унтер-офицеры

и вахмистры. Понятно, что эти господа не желали под­

вергать себя ответственности за людей, которых вовсе

не знали и которые ничем еще не заслужили имя хоро­

ших товарищей. Но тем и ограничивалась разница в со­

циальном положении юнкеров; но Лермонтов, как истый

школьник, не довольствовался этим, любил помучить

их способами более чувствительными и выходящими из

ряда обыкновенно налагаемых испытаний. Проделки

эти производились обыкновенно ночью. Легкокавале­

рийская камера была отдельная комната, в которой мы,

кирасиры, не спали (у нас были свои две комнаты),

а потому, как он распоряжался с новичками легкокавале-

ристами, мне неизвестно; но расскажу один случай,

который происходил у меня на глазах, в нашей камере,

с двумя вновь поступившими юнкерами в кавалергарды.

Это были Эмануил Нарышкин (сын известной краса­

вицы Марьи Антоновны) и Уваров. Оба были воспи­

таны за границей; Нарышкин по-русски почти вовсе не

умел говорить, Уваров тоже весьма плохо изъяснялся.

Нарышкина Лермонтов прозвал «французом» и не да­

вал ему житья; Уварову также была дана какая-то

особенная кличка, которой не припомню. Как скоро