— Смирно, болван! Разболтался! Своих не видишь! Рослый, широкоплечий, хорошо тренированный артиллерист, ничего не понимая, опустил занесенную для удара руку и вытянулся — сработал вдолбленный в него рефлекс безусловного подчинения команде. Настоящая белокурая бестия с гитлеровских плакатов стояла навытяжку перед тонким в талии, невысоким парнишкой и соображала, что случилось. Валерка не стал ждать, пока сработают мозговые центры фрица. Приподнимаясь на носки, он влепил немцу хлесткую пощечину и так же бешено прошипел:

— К эсэсманам захотел? — И, не задумываясь, пристроил вторую, уже не такую звучную, но все-таки хорошо пришедшуюся пощечину, уже с левой руки.

Батареец слабо охнул и качнулся. Это непроизвольное покачивание — не от удара — батареец выдержал бы и более мощный удар — вывело из оцепенения не менее, чем немец, опешивших разведчиков. Они снова навалились на немца, вбили ему кляп и скрутили руки. Батареец не сопротивлялся и, когда Дробот подтолкнул его, покорно пошел. Хворостовин подбежал к сержанту и, поблескивая в темноте пронзительными глазами, прошептал:

— Давайте я из пушки их блиндажик расстреляю.

Ни испуга, ни фанфаронства — пожалуй, только азарт.

Но тоже — Дробот чувствовал это — холодный, расчетливый. Однако проверять свою догадку у него не было времени. И снова, отметив в душе и эту черту хворостовинского характера, приказал:

— Отставить. Вперед!

Чтобы не путаться, взвод возвращался старой дорогой, по все еще пустым траншеям. Выпрыгивая из них, чтобы пройти к переправе, Дробот заметил, что вправо от него чернеет какая-то неясная масса. Она передвигалась, приближаясь к разведчикам. Явственно донеслась немецкая команда.

Думать о Хворостовине, о самом себе стало невозможным: главным был «язык». И Дробот прежде всего подумал о нем. Он приказал трем разведчикам вместе с «языком» бегом пробираться к переправе, а Хворостовину и Потемкину прикрыть их отход.

Втроем они залегли на колючем, еще белом, не тронутом разрывами снегу и выдвинули вперед оружие. Дробот оглянулся: разведчики и «язык» торопкой рысью, согнувшись, бежали к берегу.

Неясная масса приближалась, и разведчики изготовились к бою. Слева от Дробота ворочался нескладный Потемкин. Он то пристраивал автомат к плечу, то ерзал животом по снегу, приспосабливаясь поудобнее.

«Как на стрельбище устраивается», — недобро подумал Дробот.

Приближающийся противник остановился возле самых траншей, метрах в семидесяти от разведчиков. Слышался сдержанный говор, звон металла. Фигуры людей были смазаны темнотой, а говор был так неясен, что сержант не мог разобрать ни слова. Поэтому он подобрался поближе к Валерке и толкнул его. Валерка шепотом пояснил:

— По-моему, саперы. Пришли минировать, а траншеи пустые. Командир ругается. — Он прислушался и опять доложил: — Пошел искать пехотное начальство.

И в самом деле, от общей расплывчатой массы отделились две фигуры и пошли куда-то в сторону.

Все складывалось отлично. По расчету времени «язык» был уже на берегу и, возможно, даже в лодке. Можно было потихоньку двигаться назад. Дробот для верности выждал еще минуту и кивком приказал Хворостовину начать отход. Валерка быстро и бесшумно развернулся, а Дробот подполз к Потемкину и, тронув его за голенище, хотел приказать следовать за ним.

Потемкин дернулся, странно всхлипнул и подтянул оружие. В том, что он испугался внезапного прикосновения, не было ничего необычного — это могло случиться с каждым. И то, что он подтянул оружие, — тоже было нормально и, пожалуй, даже похвально: у солдата хорошо работали условные рефлексы. Даже при внезапной опасности он прежде всего изготавливался к бою.

Беда была в другом. Спрыгивая с лодки, неуклюжий Потемкин упал и, опустив правую руку в воду, намочил двухпалую армейскую рукавицу. Пока двигались, пока боролись с «языком», он не обращал на нее внимания.

А сейчас эта подмокшая, задубевшая на морозе, негнущаяся рукавица сыграла с ним недобрую шутку. Она скользнула по автомату и твердым замороженным «пальцем» задела за спусковой крючок. Раздался выстрел.

Мгновение-другое над немецкими траншеями еще плыла тишина. Потом саперы переполошились и стали соскакивать в траншеи. Дробот юлой повернулся на месте и, бросив через плечо «Бегом», помчался к берегу: нужно было выгадывать каждую секунду, каждый метр. Всполошившиеся немцы могли контратаковать и отобрать «языка».

Но, растерявшийся от сержантского прикосновения, от неожиданного для него самого выстрела, а потом оттого, что немецкие саперы загалдели слишком уж громко, Потемкин не сразу сообразил, что от него требуется. А когда сообразил, то, опершись все на ту же злополучную рукавицу, опять поскользнулся. Понятно, что, когда он бросился бежать к берегу, Хворостовин и Дробот были уже далеко. И Потемкин с испугу принял чуть правее переправы.

На немецкой стороне хлопали двери землянок, скрипел ледок под коваными сапогами, и спокойную, умиротворенную тишину предвесенней темени прорезали первые светлячки трассирующих пуль. В небо взлетели ракеты, затараторили автоматы.

В свете ракет Дробот увидел отставшего Потемкина, понял, что он взял неправильное направление, бросился было ему навстречу, но его схватил за руку Валерка:

— Сержант, давай на переправу! Ты там нужней, — и, уже не слушая, а как бы твердо уверенный в правоте своих слов, бросился к Потемкину.

Валерке удалось вернуть его, но уже возле самого берега, когда лодка с «языком» и лейтенантом подходила к восточному берегу, а вторая лодка ждала только Хворостовина и Потемкина. Произошло нечто, чего еще никогда не было во взводе. Растерянный и потому более неуклюжий, чем всегда, Потемкин поскользнулся на прибрежной наледи, Хворостовин подхватил его под мышки, поставил на ноги и, заглядывая в его лицо, вдруг коротко выругался и наотмашь ударил. Потемкин охнул и покачнулся. — Из автомата — по фрицам — одиночным выстрелом — паразит!.. — яростно шипел Хворостовин и подталкивал Потемкина к лодке.

Может быть, потому, что все уже знали о предыдущем поступке Валерки, а может, и потому, что все видели явную неудачливость Потемкина, — люди промолчали. Но случай этот не прошел бесследно.

В самом начале весны поисковая группа благополучно перебралась через разлившуюся речушку, двинулась к объекту поиска и неожиданно услышала шум и голоса. К той самой заводи, которая в свое время привлекла внимание разведчиков, двигался отряд. Скрипели повозки, и погромыхивало железо. Гитлеровцы шли смело — к заводи вела покатая лощина. Группа захвата подползла поближе и установила, что противник готовится строить проволочные и минные заграждения. Вступать в бой с такими силами было нерасчетливо, и Дробот решил взять «языка» на путях подхода к работающей группе противника.

Разведчики продвинулись ближе к переднему краю врага и залегли. По всей немецкой обороне работали сотни людей, и Дробот подумал, что ими должен кто-то руководить, кто-то обязан проверять, как идет работа. Он не ошибся. Через полчаса, когда возле заводи стучали топоры и шаркали лопаты, к лощине подошел немец. Двигался он уверенно, стремительной, летящей походкой очень занятого человека. Чуть позади торопливо и настороженно двигался второй. Сразу стало понятным — идет офицер с ординарцем. Лучшего «языка» придумать было трудно.

Поисковая группа без шума и спешки прикончила ординарца, живьем прихватила офицера и начала быстро отходить к переправе, когда к Дроботу пристал Хворостовин.

— Разрешите остаться пошерстить эту сволочь, — Валерка кивнул в сторону заводи.

— Зачем? — недоуменно спросил сержант.

Задание было выполнено, контрольный пленный, да еще такой ценный, взят, можно спокойно возвращаться домой. Зачем же поднимать тарарам, который может выдать разведчиков и провалить удачный поиск?

Валерий понял эти невысказанные соображения сержанта и, наклонясь к его лицу, с вибрирующими, грудными нотками нетерпения и еще каких-то бурных, но тщательно сдерживаемых чувств прошептал: