Понять разницу в восприятии этой парой антиподов Иностранного легиона как символа Франции легко: один — бесправный в Российской империи еврей, добровольно покинувший страну, а Франция признала в нем героя и дала ему все, а другой — казак, офицер русской армии, белогвардейский «доброволец», оказавшийся на французской службе не по своей воле, а по крайней финансовой нужде, да и из России он ушел на последнем пароходе из Крыма.
Русскому человеку, пока он имеет возможность жить у себя дома в привычной обстановке, трудно понять эмигранта — того, кто не по своей воле оказался в чужой стране с малопонятным тебе народом, даже если ты знаешь его язык и психологию. А хуже всего — когда нет никакой возможности вернуться обратно: там ждет расстрел или лагерь.
Удачливый искатель приключений Пешков и служака-офицер Матин. Космополит и русский патриот. В старой России они постарались бы не встречаться из-за взаимной неприязни, но судьба свела их в одном легионе. Оба они одновременно лишились отчизны. Ни у того, ни у другого пути назад нет: одна дорога: Иностранный легион. Но прошли они по этой дороге совсем по-разному.
У Матина и его единомышленников оставалась очень слабая надежда вернуться в Россию, чтобы поквитаться с новой властью за все, что она сделала с ними и их страной. Пешков, похоже, не особенно переживал от того, что происходит в России, и умел извлекать выгоду из своего положения.
Различное восприятие мира, и в частности Франции, старой и новой русской эмиграцией связано не только с разницей в происхождении и воспитании людей, но и с силой национального характера, привычкой к «черно-белому» восприятию действительности, где нет места полутонам и недоговоренностям, когда вокруг только друзья или враги.
Что же касается «милой Франции» («douce la France»), как французы любят называть свою отчизну, то французский образ жизни и способ мыслить уже больше двух столетий почему-то не оставляют равнодушными просвещенные слои русского общества. Больше, чем любая другая нация. Русский человек становится либо франкофилом, либо франкофобом. Еще со времен грибоедовского «Горя от ума» сложилось диаметрально противоположное мнение: все французское либо не приемлется и при первом же удобном случае громко обругивается (отдавая должное другим европейским нациям), либо, наоборот, все «галльское» боготворится и выражается стремление обратить в свою веру всех компатриотов. А если не получается, то человек глубоко расстраивается и, по французской манере, искренне ужасается варварству тех, кто в отличие от него не находит прелести в гусиной печенке и вине, а упорно продолжает придерживаться привычки к водке и селедке с картошкой.
Правда, в наше время появился и третий вариант: потребительское отношение. Он — самый обидный для французов, но наиболее правильный для русских.
В «милой Франции» русским, как и всем эмигрантам, сегодня жить легче, чем дома. Тут «у них» можно пользоваться всем «их» социалистическим, а вот любить «аборигенов» вовсе не обязательно. И платить кровью за приют теперь никто не требует. Потребительский подход иногда проскальзывает и в словах некоторых легионеров, но в отличие от «гражданских» не все они рвутся остаться во Франции навсегда.
Прагматизм отношения к Франции проявляется у всех без разбора «колбасных эмигрантов», включая русских — служащих, работяг, нянь или уборщиц, живущих в съемных квартирках, и у нуворишей, обитающих в престижнейшем 16-м округе Парижа или на Лазурном Берегу. При всей разнице в доходах и положении, национальности, вероисповедании, идеалах и устремлениях их объединяет одно: стойкое нежелание возвращаться домой. В этом их главное отличие от «старых» русских, живших лишь одной надеждой: увидеть родной дом.
По законам Французской Республики иностранцам запрещено служить в ее армии, кроме Иностранного легиона. Писатель Моисей Кислинг в 1914 году на это отреагировал так: «Не хочу я в Легион! Франция — моя вторая родина. Я желаю помочь ей, но только во время войны». С 21 августа по 14 декабря 1914 года в легион вступили 28 266 человек — это были представители 51 нации. Русских — 3393 человека. Идеалистов и политических эмигрантов. Призывные пункты легиона были открыты в Париже, Руане, Блуа, Орлеане, Тулузе, Авиньоне и Байоне. «Вступившими на время войны в подразделения иностранцами» ведало не только Министерство по делам войны, но и Министерство иностранных дел.
По идейным соображениям в Иностранный легион в 1914 году вступали в основном студенты, социалисты и прочие «неблагонадежные» политические эмигранты, живущие под негласным присмотром французской полиции. Русская художественная молодежь, приехавшая в Париж «брать уроки», первым из которых стал образ жизни монпарнасской богемы. Поляки и евреи — тихие, скромные и нищие люди. Были и просто работяги, приехавшие из России во Францию в поисках заработка. И профессиональные революционеры.
«Нас, студентов, было человек пять, — молодых юристов, философов, химиков. Подхваченные волной наивного идеализма, мы сменили перья на штыки и диссертации на подсумки», — пишет один из волонтеров той поры. Его французский коллега — студент Рене шутит над ним: «Вам так шел длиннополый черный сюртук. И вот вы носите куцую пехотную весту и колониальный шарф. Вы не вылезали из библиотек, а теперь вас знают только в кабаках. В ранце у вас лежит томик стихов Альфреда де Мюссе и в сторожевом охранении вы читаете «Майскую ночь». Как вы думаете, коллега, почему ушел на войну наш досточтимый и ученый друг? Не растерялся ли он в выборе между ручками мадемуазель Эсперанс и сумасбродным очарованием этой рыжей русской аристократки, как ее… мадам Ксэния?»
В легионе служил малоизвестный в России художник Александр Зверев — «певец Бретани». Сын известного московского дирижера получил классическое образование, частью которого стала любовь к французской культуре. Желание стать живописцем привело девятнадцатилетнего юношу в Париж. Он поселился на Монпарнасе и окунулся с головой в «богемную жизнь» парижских «модернистов». Общался с испанцем Пикассо, дружил с мексиканцем Диего де Ривера. Начал выставляться в Париже, Москве и Санкт-Петербурге уже в 1909 году: портреты, композиции и фантастические пейзажи. Первая же поездка в Бретань открыла ему иной мир света. Он начал работать в манере эстампа и офорта, а в 1911 году выставил свои работы вместе с фовистами. И вот война. Он уходит на фронт легионером, но и в окопах продолжает рисовать. Однако окопы сделали из него реалиста в живописи на всю жизнь…
Что же заставило этих мальчиков отложить свои книжки, забыть про девочек и сменить аудитории Сорбонны на сырые окопы? Они не нуждались во французском гражданстве, их не заела нищета. Глупость? Наивность? Увы, всего лишь неопытность и исконная русская восприимчивость к слову. А слов в те дни было предостаточно. И про демократию. И про спасение цивилизации. И про Веру, Царя и Отечество, пусть и далекое. И тогда они отправились на чужую для них войну, в то единственное место, где иностранцу позволялось сложить голову за Францию, — в легион.
Но там не было ни романтики, ни красивых мундиров. На них напялили голубые шинели «пуалю», а голову увенчали каской «адриан» с характерным покатым шишаком. Только теперь им стало ясно, что здесь они и погибнут: французы только не назвали день и час их смерти. На той войне не было ни лихих стычек с горцами, как в стихах Лермонтова, ни искренних слез над могилой товарища… Вместо арабских девушек, пахнущих амброй и мускусом — вонь неубранных трупов на «ничейной земле». Вместо отца-командира — тупое начальство, кладущее несколько тысяч своих солдат ради сотни метров отбитой у немцев израненной земли. Вместо нежных пальцев, умело расстегивающих китель, и черных манящих глаз — вши. Вместо веселых вечеринок-«попотов» — ободранная кружка с дрянным вином в углу блиндажа при огарке свечи. Там даже перестали замечать смерть: в ней не было больше ничего красивого или возвышенного.