— Когда я впервые села на этот диван…

— То ты подумала…

— Я подумала, что мне нужен именно этот диван.

— Когда ты впервые села на этот диван, я подумал, что именно ты мне и нужна.

Понимаете ли, господин страховой агент Гуннар Р. Овесен, именно этот диван цвета авокадо и свел нас. Стелла зашла в «Мебель Галилео», села на этот диван, повернулась ко мне и сказала: «Я беру его». А через шесть недель я привез его к ней домой.

— Он привез диван ко мне домой и поставил посреди гостиной. А потом отказался уходить.

— Ты тоже этого не хотела, Стелла.

— Все у меня остаются.

— Бедняжка Стелла!

— Все у меня остаются: водопроводчик, Мартин, господин Поппель.

— Тебя уже и господин Поппель не устраивает?

— Я же не знаю, какое у него лицо — доброе или злое.

— Когда я думаю про господина Поппеля, то представляю себе бабушку Харриет.

— Ну тогда у него злое лицо.

— Нет, Стелла, доброе.

— Она бьет детей.

— Стелла, не надо опять об этом!

У меня трое свидетельниц: Альма Блум, Фредерике Молл и Элла Далбю. По очереди в кабинет заходят три женщины в черном, одна уродливее другой, и у каждой в руках какое-нибудь вязанье. Самое обидное, что в тот момент на улице было много народу. Стоял ясный теплый вечер, а этот девятиэтажный дом выходит окнами на Фрогнер-парк. Люди были повсюду: они гуляли с собаками, несли корзинки для пикника и бутылки вина, играли в мяч, стояли на трамвайных остановках, выходили из парка или заходили в него. Но в Осло прохожие редко поднимают голову. Они чаще смотрят себе под ноги. Поэтому никто не обращает внимания на то, что происходит наверху.

Многие подбежали, когда Стелла уже лежала на земле, накрытая синей подстилкой для пикника, которую в ужасе набросила на нее Альма Блум. Они подбежали позже, и только трое видели Стеллу на крыше вместе с Мартином до падения.

Высоко наверху, на крыше девятиэтажного дома, Стелла и Мартин. Они движутся из стороны в сторону, по самому краю, впереди он, за ним она, маленькими шажками, разведя руки в стороны, как циркачи или канатоходцы. Альма Блум — а может, это была Фредерике Молл — кричит им, чтобы они спускались, но они не слышат. Они оказываются рядом, протягивают друг к другу руки и долго стоят обнявшись.

Однако Альма Блум утверждает, что объятие больше походило на борьбу.

— Мартин, твоя жена была беременна. Срок три или четыре недели.

Мартин делает протестующий жест.

— Этого не может быть, — говорит он. — Она принимала противозачаточные таблетки.

— Еще как может, — вздыхая, говорю я, — Карина, моя коллега из судмедэкспертизы, обнаружила в яичниках Стеллы большое количество желтого тела, а в матке — эмбрион размером около сантиметра. Не крупнее вот этого ногтя, — показываю я ноготь на указательном пальце. — Совсем крохотный зародыш. Маленький сгусток плоти, покрытый слизистой оболочкой, небольшой вздувшийся холмик, пузырчатое образование. Ты знал об этом?

— Нет.

— Не знал, что она была беременна?

— Говорю же — нет!

— Тебе хотелось еще детей?

— Нет.

— А Стелле?

— Я же сказал: нет, она пила таблетки.

Когда мама болела, мы думали, что она умрет. Маме казалось глупым, что она не успела прочитать столько книг, поэтому я садилась к ней на кровать и читала про капитана, который охотился на морское чудовище. Но мы недалеко ушли. Ей надоело, да и мне было скучно. Потом ей хотелось, чтобы я читала только объявления о недвижимости из «Афтенпостен».

«Если мы сейчас переедем в другой дом, то сможем начать жизнь сначала», — сказала она и обняла меня.

Я спросила, зачем нам начинать жизнь сначала, если мы уже столько прожили. Мне, во всяком случае, не хочется заново все пережить.

Она ответила, что это просто такое выражение и его не надо понимать буквально.

Однажды я прочитала ей о квартире на Фрогнервейен, которая то ли сдавалась, то ли продавалась. Точно не помню. Мы читали объявления и об аренде, и о продаже в утренних и вечерних газетах.

«Ой, — сказала мама, — мы же там раньше жили, перед тем как переехали. В этом самом доме. Интересно, может, это наша прежняя квартира?»

Я помню, как мы там жили.

Когда-то очень давно, еще до маминого рождения, с крыши этого дома сбросился мужчина. Мама рассказала мне эту историю, чтобы я не высовывалась из окна. Ведь мы жили на девятом этаже. Ясное дело, она за меня очень боялась. Мне и было-то всего четыре-пять лет, маленькой дурочке.

— И никто, Аманда, никто не знал, почему он оттуда сбросился.

— Я хотела бы обсудить с тобой еще одну фразу, — говорю я Мартину.

Он отводит глаза. Потом поднимается и предлагает сварить мне кофе. Я предпочитаю чай.

— Если можно, чашку чаю, — прошу я. — Никогда не могла отказаться от чашки чаю.

Моим коллегам больше нравится виски. Раньше мы часто выезжали по работе за город и, бывало, ночи просиживали за расследованиями. С грустью вспоминая прошлое, коллеги говорят, что стакан «Доусона» внес ясность во многие дела. А я раскрыла немало дел за чашкой крепкого «Липтона». Но это же я.

— Какую фразу ты хотела обсудить? — спрашивает он, ставя передо мной чашку.

— Высказывание свидетельницы, — отвечаю я. — Одна из свидетельниц полагает, что ваше объятие на крыше было больше похоже на борьбу.

Мартин отводит глаза.

— Нет, мы не боролись. Мы обнимали друг друга. Она стояла напротив, опьяненная солнцем, высотой и… радостью. Ее настроение вдруг передалось мне. Нам ведь нелегко приходилось в последнее время.

— В каком смысле нелегко?

— Болезнь Стеллы, смерть ее матери… многое.

— Но ваши отношения были в порядке?

— Она меня до безумия доводила, — резко отвечает он. — Стелла боялась всего на свете. А больше всего, что я ее брошу. Боялась, но не говорила. Она была как ребенок. Как Би.

— Би — твоя дочь?

— Собственного ребенка всегда чувствуешь.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Да, очевидно, она моя дочь.

— И вы ждали еще одного ребенка?

— Нет!

— Я повторю вопрос: может, там, наверху, вы боролись, а не обнимались? Может, вы поссорились?

— Нам со Стеллой было хорошо вдвоем. Я не сталкивал ее с крыши, если ты об этом. Да, мы стояли на краю, прижавшись друг к другу. Помню, как я гладил ее узкую спину, позвонки, проступающие сквозь тонкую ткань платья. Когда я был маленьким, Торлейф, любовник Харриет, сказал, что ее спина похожа на скрипку Страдивари. До того, как стать ревизором в Хейланде, Торлейф был музыкантом, скрипачом. У него была мечта сыграть на скрипке Страдивари. Конечно, он ее не осуществил. По-моему, никакого особого таланта у него не было. И вот это детское воспоминание вдруг налетело на меня как туча, — рассказывает Мартин.

Он бросает на меня взгляд и повторяет:

— Я ее не сталкивал.

— Расскажи мне про видеозапись, — прошу я.

— Видеозапись, — говорит он.

— Да, видеозапись, — повторяю я.

— Зимой ограбили нашего соседа, а квартира у него застрахована не была. Мы подумали, что нам надо застраховаться. То есть Стелла, которая всего боялась, настаивала на этом. Пришел страховой агент, стал ходить из комнаты в комнату, записывать что-то, а потом сказал, что рекомендует своим клиентам снять на видеокамеру все ценные вещи в доме и сделать сопровождающие комментарии. Запись пригодится в случае грабежа или пожара. Он сказал, что в критической ситуации люди часто забывают, какое у них было имущество и сколько оно стоило.

Мартин смеется.

— Но видеозаписи для страховки у нас не получилось, — говорит он.

— Ну-у… Зато получилось интересно, — отвечаю я.

Мы долго молчим. Тишина его нервирует и дает мне преимущество. Он не знает, что делать. Он постукивает пальцами по столу.