– Где? Кто? – прозвучало в этот момент несколько голосов вломившихся в квартиру дворников и швейцаров.

– Вот, вот он, окаянный! – указала Настя, и сильные руки схватили убийцу.

Станислав не сопротивлялся.

– Бей его, проклятого! – крикнул кто-то из дворников.

В воздухе мелькнули кулаки.

– Стой, как вы смеете! – раздался властный, строгий голос. – Не сметь! Прочь все!

Это вбежал в квартиру графини Кобылкин в сопровождении Афоньки.

Дворники, и раньше слышавшие от Дмитриева, что этот их жилец – человек не простой, смутились и отступили.

– Что же? Мы со всем нашим удовольствием, – послышался смущенный говор, – мы завсегда стараемся…

– Да он, убивец-то, – крикнул тот, который крепко держал Куделинского за руки, – на ногах не стоит… Ишь, валится…

– Бегите в участок! Докторов скорее, в соседнем доме есть, – распорядился Мефодий Кириллович и только тогда склонился над уже лежавшим на полу Куделинским.

Глаза Станислава были широко раскрыты, но неподвижны. В них отражалось скорее изумление, чем испуг. Губы были сжаты, ни одного звука не вырывалось изо рта. Сюртук на Куделинском был смочен кровью, а когда Мефодий Кириллович отвернул его воротник, то увидел на левом плече ранку. Он еще раз потрогал Куделинского, пощупал пульс и поднялся, качая головой.

– Ничего не понимаю, – прошептал он.

До слуха Кобылкина донесся слабый стон. Он повернулся и увидел на постели залитую кровью Софью.

– Доктор, вот доктор! – раздались голоса, и набившаяся в квартиру толпа расступилась, пропуская приведенного дворником врача.

– Крови-то! Тел-то сколько! – остановился тот в изумлении.

– Скорее, доктор, – заторопил его Кобылкин, – тут раненая женщина…

– Перевязку бы да в больницу, – склонился над графиней врач. – Пошлите в аптеку, нужно остановить кровь. Да еще бы кого-нибудь, не могу же я один.

– Послано уже. А вот и полиция.

– Что здесь такое? – тревожно спросил вбежавший полицейский. – А, Мефодий Кириллович! Давно вас не было видно, – сразу же узнал он Кобылкина. – Вы здесь, – значит, все благополучно. Что такое?

– Драма-с, милый вы мой, драма-с, поставленная на сей сцене великим драматургом – судьбой.

– Какая тут драма? – возразил полицейский. – Тут целое кровопролитие.

– Финальное-с, драгоценнейший, как и всегда в такого рода пьесах бывает…

– Эй, кто видел, не уходи! – крикнул пристав. – Поставить городовых, лишний народ вон… Из-за чего? – обратился он к Кобылкину.

Тот пристально посмотрел на него и отчетливо произнес:

– Любовь и ревность.

Суматоха увеличивалась, хотя квартира графини была очищена от лишнего народа. Около жертв уже хлопотали несколько докторов.

– Что, милейший эскулап, – подошел Мефодий Кириллович к знакомому полицейскому врачу, – есть ли живые?

– Тот, – указал врач на Марича, – кончается. Еще бы, пробит висок… страшный удар!

– А этот? – кивнул Кобылкин в сторону Куделинского.

– Этот? – поглядел на него врач. – Этот мертв. Рана пустяшная, царапина, а все-таки мертв… Посторонитесь-ка, – взял он за плечо Кобылкина, – пропустите…

Мимо них пронесли на носилках стонавшую Софью.

– А эта? – тихо спросил Мефодий Кириллович.

– Тоже опасна, – последовал ответ, – но надежда есть… Раны в голову и в грудь, однако, сердце, кажется, не тронуто… Какая красавица!… И не жаль было кому-то из этих несчастных убить такую прелесть.

Кобылкин ничего не ответил. В квартире появились прокурор и следователь; началось предварительное следствие, во время которого несчастный Марич умер.

– Да, – прошептал Мефодий Кириллович, взглядывая на трупы, – итог подведен, только, кажется, не такой, какого ожидали эти несчастные.

ХLIII

Время летит вперед незаметно; промелькнула, как сон, весна, пронеслась и карикатура южных зим – чахлое петербургское лето.

В один из августовских дней на скамеечке Летнего сада сидел с блаженным выражением на лице Мефодий Кириллович Кобылкин. Рядом с ним восседал одетый по-барски, то есть в шляпе-котелке, светлом пальто и брюках навыпуск, Афоня Дмитриев. Перед ними на площадке, у памятника дедушке Крылову резвилась, кричала, шумела детвора.

– Вот, Афонюшка, – сказал Мефодий Кириллович, – взгляни ты, друг милый, на них, на малых. Расшумелись-то как детишки, разрезвились! Рожицы все веселые, довольные, глазенки блещут, как уголечки, глядишь на них – не нарадуешься… А ты подумай, что было бы, если бы дано было нам, людям, предвидение? Ведь жизнь противна была бы, жить не стоило бы, если бы можно было в будущее заглянуть да увидеть, что, быть может, вот из этого краснощекого пузана отчаянный вор выйдет, а из этого, с мечтательной рожицей, – зверь-убийца, а этот третий, что такой серьезный да важный, наглейшим мошенником будет… Эх, дети, дети! На радость вы родителям, на утешение даетесь, а много ли вас на родительскую радость-то выходит? Если бы подсчитать, так половина на половину не пришлось бы…

– Вот в том-то дело и состоит, – авторитетно заметил Афанасий, – что „если бы да кабы“… Недаром, поди, эти слова человечеству сказаны. Истина-с.

– Верно, друг мой милый, – добродушно рассмеялся старик, поглядывая на самодовольно улыбавшегося парня, – верно твое слово – истина!

– А вы извольте обратить внимание, – произнес Афанасий, – кажется, знакомый вам господин идут, смотрят на вас и издали улыбаются.

– Ба-ба-ба, – даже встал со скамейки Кобылкин, – „дикий доктор“!

– Уж и „дикий“, – рассмеялся тот, подходя к старику. – Где вы пропадали?

– Да я к себе на родину, в Могилевскую губернию, ездил.

– То-то мы так давно не видели нашего неутомимого Шерлока Холмса. Хорошо съездили?

– Превосходно-с!

– По делам ездили или так, прокатиться?

– И так, и этак, и не так, и не этак… Выбирайте, что хотите.

– Вас не поймешь.

– Подумайте, вот и поймете. Афонюшка! Благорастворение воздухов-то какое! Солнышко светит, птички поют, пароходики на Неве посвистывают.

– Прекраснейшая во всех смыслах природа, – глубокомысленно ответил Дмитриев.

– А ты сидишь на одном месте… Нет бы ходить, бегать, прыгать…

– А и взаправду, Мефодий Кириллович, – парень сообразил, что Кобылкину хочется побыть с доктором наедине, – пойду для моциона променад сделать. Вы здесь будете?

– Здесь, здесь… Промнешься и приходи за мной.

– Это кто же? – заинтересовался Анфим Гаврилович.

– А это, так сказать, – правая моя рука… Умница-парень, сметлив, шельма, и расторопен… Я его к своему делу приучаю, думаю, толк будет.

– Из такого-то?

– А чем плох?… Это теперь возгордился, после того как я стал его своим помощником величать… Иностранные слова вызубрил, истины изрекает, а так парень – золото… цены нет. Ведь мы с ним нейгофское дело по косточкам разобрали.

– Да, – вспомнил Барановский, – что с этим живым покойником?

– А вы разве не знаете?

– Откуда же мне знать? Ведь в тот день, как я вам его показал, к вечеру его у меня уже не было. Ушел, потом непонятную записку прислал и как в воду канул… Ну-ка, поведайте дела минувших дней.

– Очень хочется? – лукаво спросил старик.

– Еще бы! Верно, все над судьбой вашего графчика старались… все по-хорошему устраивали?

– А вы-то разве не интересуетесь?

– Как же мне его судьбой не интересоваться? Принял я, так сказать, этого Нейгофа из объятий могилы… Потом историю слышал, глухо, правда, но все-таки слышал: в жену его кто-то стрелял…

Кобылкин вздохнул и поглядел вверх, на безоблачное голубое небо.

– Я никаких подробностей не знаю, – продолжал Барановский, – и в газетах было мало об этом написано.

– А разве Нейгоф сам ничего не говорил вам?

– Говорил… в общих чертах об этом козодоевском деле. А больше что же? Я на вечернюю визитацию ушел, вернулся – его у меня уже не было.