– Марич? – затрепетала графиня, увидав, как Станислав энергично тряхнул Владимира Васильевича. – О чем?

– Что Нейгоф жив?

– Да.

– А ты… ты что?

Недаром Куделинский называл Софью решительной, энергичной натурой.

– Я?! – воскликнула молодая женщина, охваченная внезапным порывом ненависти к этому красавцу, которого она еще недавно ласкала. – Я? Что ты спрашиваешь? – Она уже сидела в постели, глядя на Куделинского сверкавшими ненавистью и гневом глазами. – Я? – повторила она. – Ты хочешь знать, как я отношусь к этому? Так вот тебе: я жду Михаила… я страдаю оттого, что болезнь мешает мне найти его… Слышал? Понял? Я люблю его…

– А? Что я говорил? – вывернулся из рук Куделинского Марич.

– Тебя же я никогда не любила, – продолжала Софья, – слышишь ты: никогда! Вся эта наша любовь – скверный сон. Теперь я проснулась и поняла, что я тебя прежде презирала, а теперь ненавижу… Слышишь ты: не-на-ви-жу!

– Что, брат, ожегся? – тронул за плечо Станислава Марич. – Пойдем-ка отсюда подобру-поздорову.

В то же мгновение Марич отлетел прочь: Куделинский отшвырнул его так, что тот едва-едва удержался на ногах.

– Дальше что? – неестественно спокойным голосом спросил Софью Станислав.

– Дальше? Тебе мало того, что ты слышал? Так вот тебе дальше. Ты – скверный, черствый, полный презренного самомнения эгоист!… Ты вздумал обратить меня в орудие своих хищнических замыслов, толкнул меня на роковой путь преступления, заставлял меня лгать и сам лгал мне каждое мгновение, говоря, что любишь меня… Любишь! Ха-ха-ха! – горько рассмеялась Софья. – А сам ради подлой наживы отдал меня другому… Нет, я все поняла, хоть и поздно, а поняла. Спасибо Маричу: он мне глаза на тебя открыл…

Софья задыхалась от волнения.

– Батюшки мои, что тут теперь будет, – прошептала подслушивавшая у дверей Настя. – Пойти Афоньке сказать, чтобы не уходил никуда…

ХLII

Настя не застала Дмитриева в своей комнатке. Он при первом же появлении Куделинского убежал за Кобылкиным, сообщившим ему, где его можно найти в случае надобности.

– Ахти, беда! – растерялась Настя. – И Дашка, как на грех, со двора ушла. Одна я, совсем одна!… Дворников разве позвать? Да нет, не смею… Пойти стать за дверью. Может, понадоблюсь.

Когда Настя вернулась на свой наблюдательный пост, говорила опять графиня.

Настя заглянула в замочную скважину и несколько успокоилась. Софья сидела на кровати; против нее, шагах в двух, стоял мертвенно-бледный Куделинский; в некотором отдалении, скрестив на груди руки и пристально следя за каждым движением Станислава, стоял Марич.

– Да, ты отдал меня другому, – говорила молодая женщина, – и этот другой своей нежностью, своей бескорыстной любовью разбудил мое сердце. Я любила его уже тогда, когда под твоим влиянием мне казалось, что я его презираю. Я для него была жизнью, а для тебя – жалкой игрушкой… Что ты на меня так смотришь? Я тебя не боюсь. Что ты мне можешь сделать? Убить меня? Не посмеешь: ты убиваешь только из-за угла…

– Софья, – глухо произнес Куделинский, – я тебя слушал долго…

– И можешь теперь убираться вон.

– Что? – прохрипел Станислав.

– Вон, говорю, убирайся, и чтобы я больше тебя не видела!

– Ого, как энергично! – засмеялся Марич. – Молодец барыня! Так-то хоть и нашему брату впору.

Его никто не слушал.

– Ты забыла, кажется, – стараясь быть спокойным, проговорил Куделинский, – что я и ты неразрывно связаны кровью Козодоева. Ты меня гонишь – я уйду, но мы встретимся и сядем бок о бок на скамью подсудимых.

– Старая штука! – презрительно рассмеялась графиня, в которой при овладевшем ею возбуждении проснулось дитя столичных улиц. – Да ты скажи, что тебе от меня нужно?

– Я люблю тебя. Может быть, ты и права, говоря, что я хотел сделать тебя только своим орудием. Но это было прежде, это было давно… Вернее всего, что тогда я сам не знал, какое у меня к тебе чувство. Но теперь я знаю… я знаю, что люблю тебя… Софья, Соня, милая, я – сильный человек – гляди! – Куделинский упал на колени и пополз к кровати. – Я сломился перед тобой, я – твой раб.

„Вспомнил, что я ему говорил, будто сильные натуры любят, когда им подчиняются, – подумал Марич. – Интересно, поймает он на эту удочку бабенку, или нет?“

– Я – раб твой, – выкрикнул Куделинский, – ничтожный, презренный раб! Приказывай, повелевай!… Все исполню, все будет, как ты скажешь… Я буду молиться на тебя… Я люблю, люблю тебя, Софья, не гони же меня…

Станислав не замечал, что по его щекам текли слезы. Он жадным взором смотрел на молодую женщину, гадливо отстранявшуюся от него.

„Однако или он искренен, – подумал Владимир Васильевич, – или это великий актер… Посмотрим, что барынька скажет“.

– Софья! – голосом, полным отчаяния, выкрикнул Куделинский. – Твое спасение в моих руках. Одно твое слово – и я сейчас, прямо от тебя, пойду и всю вину, всю муку приму на себя…

– Да ведь ты уже решил это сделать, – перебила его Софья, – или та сцена, которой ты, было, поразил меня, была особого рода драматическим представлением?

– Нет, Соня, я был и тогда искренен, и теперь я искренен.

– Тогда искренен, теперь искренен, – засмеялась графиня, – когда же ты не лгал?

– Молодец! – одобрил ее Марич. – Ловко поддела…

– И тогда, и теперь, Соня! Но после того как я сказал тебе тогда, мне стало жаль себя… Ведь каторга так ужасна!

– Ну, тебе там не бывать, – буркнул Владимир Васильевич и, сунув руку под сюртук, опять что-то ощупал там.

– Каторга ужасна, ужаснее смерти! – продолжал Куделинский. – Я стал думать, нельзя ли как-нибудь устроить все это по-другому…

– Ага! Что я вам, барыня, говорил? – на этот раз уже громко сказал Марич. – Моя правда.

– Молчать! – загремел на него Станислав, вскакивая с колен. – Убью!

– Попробуй, – насмешливо кинул ему Владимир Васильевич.

Куделинский рванулся было к нему, но сейчас же снова кинулся к Софье.

– Соня, неужели ты оттолкнешь меня? Ведь я не верю в эту твою любовь к Нейгофу… Да и жив ли он? Да и можно ли любить таких, как Нейгоф? Ты – стойкая, сильная, а он… Не верю, не хочу верить!… Соня, слово, одно только слово! Умоляю…

Он протянул к ней руки.

– Подите прочь! – звенящим голосом бросила ему в лицо молодая женщина. – Я не верю вам! Мне противна вся эта разыгранная вами сейчас комедия. От вас ускользнули нейгофские миллионы, и вы унижаетесь передо мной, потому что только я одна могла бы вернуть их вам… Прочь от меня, жалкий, презренный человек!

– Ах, так! – кинулся к Софье Куделинский.

– Прочь! Марич, ко мне! – закричала графиня. – Помогите, помогите!

– Лишнее это, – схватил Станислава за руки Владимир Васильевич. – Вспомни, ведь это – женщина.

Из груди Куделинского вырвался яростный крик. Он схватил низкорослого Марича, приподнял его и ударил о пол. Но Марич, падая, увлек его за собой. Они схватились на полу у камина. Софья с ужасом глядела на боровшихся.

– Помогите, помогите, люди добрые! – раздавался во дворе отчаянный вопль Насти. – Убивают, режут!…

Вдруг Куделинский вскрикнул.

– Ничего, пустая царапина, – сейчас же дико засмеялся он и, приподняв за волосы голову ослабевшего в борьбе Марича, изо всех сил ударил ее о выступ камина.

Рука несчастного разжалась, послышался звон, и на медный предкаминный лист скатился небольшой окровавленный кинжал.

Куделинский был уже на ногах.

– Нейгоф или я? – схватил он за руку потрясенную Софью.

– Прочь, подлый убийца! – крикнула та. – Помогите, помогите!

– Нейгоф или я? – в правой руке Станислава блеснул револьвер.

В квартиру с парадного хода уже ломились люди. Вопли Насти раздавались где-то совсем далеко.

– Нейгоф или я? – повторил обезумевший Куделинский.

– Будь ты проклят! – крикнула Софья.

Раздался резкий звук выстрела, за ним еще, а вслед за этим послышался отчаянный вопль; облако порохового дыма окутало жертву Куделинского и его самого.