Все существо Коненкова потрясла эта первая послевоенная поездка в родные места. В далекой Америке и даже в Москве он не мог себе представить масштаб потерь и разрушений. Насколько губительным было фашистское нашествие, он увидел, когда проехал по разоренной войной Смоленщине. С горькой иронией по отношению к самому себе и гордостью за смолян он признавался:

— Я поехал повидать там белокурого Леля из сказки, а увидел белобрысых мальчуганов в ватниках и сапогах, взявших на себя труд отцов.

Сергей Тимофеевич все, что получил перед поездкой за приобретенные музеями, главным образом Третьяковской галереей, работы с выставки 1947 года, передал на нужды детского дома и детской больницы в Рославльском районе. Приехав в другой раз, привес в каждую избушку и каждую землянку но самовару, накупил в Москве для женщин и детей одежды. С чем бы ни обращались к нему деревенские, он старался откликнуться, помочь. В материальной и моральной поддержке земляков проявлялось его душевное, человеческое участие. А художник Коненков видел широко, всеохватно: «Восхищали меня женщины-колхозницы. Страшные испытания и невзгоды обрушила на них война, но они не согнулись в горе. Как подлинные хозяйки своей земли, они неустанны в труде и в восстановлении жизни. Сколько в них оптимизма, жизнелюбия. Под этим впечатлением родилась моя «Колхозница».

Портрет И. В. Зуева и «Колхозница» показали, что по-прежнему деревня близка, дорога, понятна ему. Теперь это была советская деревня, с которой он встретился впервые. И как глубоко он постиг образ нового человека села!

В его «Колхознице» конкретная портретность сочетается с выявлением характерных черт женщины современной колхозной деревни. Мухинская стальная фигура колхозницы содержала в себе такого масштаба обобщение, что она воспринималась лишь как символ. Образ же Коненкова нес в себе многие примечательные черты русской женщины. Ее широко улыбающееся, крупное лицо, высоко зачесанные над большим светлым лбом густые волосы, вольный, стремительный разлет складок одежд, порывистость движения, ее ничем не сдерживаемая внутренняя энергия, наконец, материал — дерево, — который родствен, близок душевной теплоте русской женщины, — все сливается в цельный живой образ исторического звучания.

В марте 1958 года Коненкова пригласили выступить на многотысячном митинге по случаю награждения Смоленской области за успехи в сельском хозяйстве орденом Ленина. Как замечательно просто, с какой гордостью за земляков, одолевших все невзгоды, поднявших хозяйство области, заслуживших высокую награду, говорил он тогда:

— Дорогие земляки! Каждый раз, когда я за последнее время посещал свои родные места на Смоленщине, я радовался и был счастлив, но когда я расспрашивал о том, кто у нас отличник и кто получил какие-либо награды, я видел в ответ смущенные лица и скромное молчание. Но скажу вам, товарищи, я не унывал. И вот час настал. Наша область награждена орденом великого Ленина.

В газетных статьях и выступлениях перед людьми он призывал современников, людей труда, людей творчества; «Жить нужно с расправленными крыльями».

Такой уж у него был характер: широкий, страстный, бескомпромиссный. Вовсе не безоблачными оказались первые месяцы и годы по возвращении на Родину. Не успел он въехать, как в оборудованной им мастерской надумали устроить склад магазина «Армения», и Коненкову пришлось много сил отдать тому, чтобы не осуществилось это оскорбительное для него намерение. Попросил заступничества у депутата Верховного Совета, президента Академии наук А. Н. Несмеянова. В это время шло портретирование видного ученого, события развивались на глазах у Несмеянова. Встретился Коненков с Мартиросом Сергеевичем Сарьяном, которого знал со времени учебы в Московском училище живописи, ваяния и зодчества. Дело упиралось в претензию директора магазина «Армения». Дружеское участие М. С. Сарьяна, тоже депутата Верховного Совета СССР от одного из избирательных округов Армянской ССР, много значило. Два депутата отстояли целостность коненковской мастерской, Сергею Тимофеевичу не пришлось загромождать рабочее помещение студии сотнями гипсов, находившихся в подвале-хранилище.

В 1946 году Коненков впервые как гражданин Советского Союза участвовал в выборах. В Америке он, не потерявший за долгие 22 года советского подданства, не опускал избирательных бюллетеней. С особой верой и убежденностью обращался он за помощью к народным депутатам. У Коненкова в итоге этой, в общем-то, тяжелой истории с отстаиванием мастерской выросло, укрепилось убеждение, что в советском обществе можно и должно всегда и во всем добиваться справедливости. Сколько раз впоследствии Коненков своим авторитетом, настойчивостью, убежденностью оказывал помощь и поддержку нуждавшимся в них людям и начинаниям.

Коненков не до чьей-то подсказке, а вследствие живого человеческого интереса в 1946 году посещает занятия университета марксизма-ленинизма. Тогда же укрепляется его привычка утро начинать с чтения «Правды».

Он великолепно ощущал запросы времени, пафос современности. Коненкова не страшило неприятие его возвышенного патетического искусства некоторыми искусствоведами и художниками.

Как уже говорилось, далеко не у всех творчество Коненкова находило признание. У сторонников описательного натурализма, внешней «похожести» многие его произведения, естественно, не встречали поддержку. Для некоторых, порою влиятельных членов художественных советов коненковские скульптуры казались слишком отвлеченными, лишенными современных импульсов. Буквально каждая новая работа Коненкова вызывала горячие споры, и не случайно к его имени кое-кто пытался приклеить ярлык: «формалист».

Настороженность приемных и закупочных комиссий не могла затормозить, тем более остановить могучее творчество Коненкова, вновь обретшего Родину, «Освобожденный человек» раскритикован и «сослан» в Загорский архивный запасник. Бюст «Маяковский» — сильный, резкий, угловатый, человек горячего сердца, беспокойной души, одним словом, живой человек, обуреваемый страстями, а не привычный обуженный образ «горлана, главаря» — тоже не получил одобрения. Не попал в то время на выставки и в музеи коненковский шедевр — «Старейший колхозник деревни Караковичи И. В. Зуев». Скульптора обвиняли в любовании самодовлеющей формой, упрощении и схематизации. Коненков одержимо трудился, не обращая на хулу ни малейшего внимания.

С воодушевлением, дерзостной свободой выражения несколько лет подряд работал Коненков над проектом памятника В. И. Сурикову. Он мечтал поставить его на Мостовую, обойдясь без пьедестала. Ему Суриков виделся Живущим в московской толпе, вслушивающимся в голоса истории, прозревающим в веках величие русского характера, Коненков более всего не хотел, чтобы Суриков бронзовел на одной из московских площадей этаким генералом от искусства. Его народную сущность он пытался высказать, обратясь к дереву как к исконно русскому, народному материалу. Его Суриков смущал романтизированным обличьем, отстраненностью от всяческих бытовых примет. Его Суриков парил, светился, заражал своей одержимостью. Коненков стремился сказать, что, по его мнению, главное в великом русском живописце то, какая сила превратила упрямого даровитого сибирского паренька в гениального художника. Он как никогда остро ощущал в конце сороковых годов свою близость миропониманию Сурикова. Былое почтительное благоговение отступило. Но Коненкова не поняли. Не поняли среди других и близкие Василию Ивановичу люди. Дескать, Коненков просто нафантазировал. Забыл, наверное, каким был Суриков/

Как же, «забыл»!.. В 1946 году к тридцатой годовщине со дня смерти В. И. Сурикова Сергей Тимофеевич написал воспоминания. Коненков спустя полвека ясно видел Сурикова, подошедшего поздравить его с успехом скульптуры «Камнебоец»: «Он подал мне руку… Я с трепетом смотрел на Сурикова: бледное лицо, глубокие темные глаза под темными широкими бархатными бровями, сильные лобные бугры, красный рот с пухлыми губами и копна черных волос с двумя крыльями-прядями над чудесным лбом. Помню ощущение его мягкой широкой ладони, его говор, особенно ласковый и бодрый. Так вот этот человек — создатель картин, которые заворожили меня с первых шагов моей художественной деятельности и запечатлелись навсегда! Я был восхищен встречей с Суриковым, но я был слишком мал по сравнению с ним и не смел говорить. Только сердце мое трепетало от радости видеть воочию чудесного человека, создавшего такие изумительные произведения. Хорошо казалось жить на свете, на котором существуют такие удивительные люди, кудесники красок и кисти, гениальные избранники, вышедшие из недр народа!»