Тем временем ненависть к австрийскому абсолютистскому режиму росла, и вскоре весь север Италии был охвачен волнениями. Анри использовал свой проезд по бунтующим территориям, чтобы регулярно отсылать начальству соответствующие доклады о настроениях в обществе. Надеялся ли он таким образом войти в милость к администрации Луи Филиппа? Его политические депеши произвели самое дурное впечатление в министерских кабинетах — до такой степени, что Софи Дювосель поторопилась призвать его к осторожности: «Во имя неба, будьте благоразумны и не пишите ничего о флорентийских делах, в которые Вам не положено совать нос. Вам достаточно указать, сколько флотов заходит в Чивитавеккью, сколько кораблей оттуда выходит, остальное Вас не касается! Вы намерены когда-нибудь исправиться? <…> Я хотела бы только — и это в Ваших интересах, — чтобы Вы были разумны, сдержанны, одним словом — более дипломатичны, хотя бы не со мной, если уж Вам так хочется, но с другими! Пишите только Вашим друзьям и занимайтесь только тем, что входит непосредственно в Ваши обязанности».

Мрамор Рима — вместо папской гавани

Вскоре Анри Бейль получил экзекватуру от кардинала Бернетти, который хотя и был сильно предубежден против него, но не желал дипломатических осложнений. Новый консул Чивитавеккьи тут же направил директивы тринадцати вице-консулам и их агентам, находящимся в его ведении, — он призывает их к максимальной точности в политических сообщениях: «В случае, если у вас есть для меня сообщения в этом роде, я обязываю вас четко подразделять их на три вида: 1) то, что вы видели сами 2) то, о чем говорится между разумными людьми 3) городские слухи, проще говоря — сплетни. Мы убедились во время последних волнений, как искажаются сведения, переходя из уст в уста. Нужно, чтобы Е. С. [его сиятельство] г-н министр иностранных дел по поводу каждого события получал верное сообщение от того агента, который ближе всего к месту события». Анри Бейль использует навыки и привычку к дисциплине, усвоенные им в годы своего интендантства времен Империи. Полный решимости явить безупречную добросовестность, он выполняет свои обязанности со рвением.

На первое время он расположился в комнатах, которые были предоставлены ему в трактире «Кампана», но вскоре переселился на второй этаж дома Бенедетти на площади Кампо Орсино, с видом на море, и заказал пересылку сюда своих книг, рукописей и любимого кресла, обитого черной кожей.

Его вечернее времяпрепровождение в Чивитавеккье оказалось совсем не похожим на миланские развлечения. Это был маленький городок с семью с половиной тысячами жителей, из которых четыре тысячи были рыбаки и поденщики. Единственный порт папских земель, Чивитавеккья не имела ничего, даже отдаленно напоминавшего светское общество: «Эта дыра еще более уродлива, чем Сен-Клу. Возможно, потому, что папа, говорят, совсем разорен».

Анри подружился с антикваром Донато Буччи, который «занимается раскопками — извлекает из земли этрусские или греческие вазы и исследует погребения», а также с археологом Пьетро Манци — оба они откровенные либералы. Папская администрация, которая злобно косилась на занятие должности консула этим писателем, явным безбожником, сильно встревожилась по этому поводу. Враждебность к церкви, замеченная еще в давнишних писаниях этого подозрительного лица, побуждает святых отцов подозревать в нем опасного агента-провокатора: «…Сведения о подчеркнуто либеральных убеждениях Анри Бейля не являются пустыми измышлениями. Он высказывает их во всех своих речах и разговорах с известными людьми, чтобы приобщить их к новым веяниям…» Малейшие его слова и поступки оказываются под надзором, и он вынужден удвоить осторожность в своей переписке. В частности, его почерк неслучайно становится все менее разборчивым.

Анри уже успел съездить в Рим и найти там себе союзника в лице посла Франции Луи де Бопуаля, графа Сент-Олера, который принял его у себя во дворце Колонна вместе с директором Французской академии в Риме Орасом Верне. Проспер Мериме заверил своего друга Анри в благожелательности этого нового его покровителя, но при этом не скупился на советы: «…Во время обеда не пользуйтесь этой портативной гильотиной, которой вы обычно колете сахар, перед тем как положить его кусочки в кофе». Время парижских свобод миновало, и теперь убежденный либерал Бейль должен был постоянно жить с оглядкой.

Публикация «Красного и черного» вызвала множество откликов, но автор снисходил до защиты своего произведения только в небольшом кругу близких друзей, среди которых Сара Ньютон де Траси, Софи Дювосель, Альберта де Рюбампре, Марест и Мериме. В Чивитавеккье же вступать в споры было вообще не с кем. Альфонс Левавассер признался ему, что затрудняется свести воедино разнообразные отзывы о романе, критические и хвалебные, которые он слышит в Париже, но сообщил, «что язык „Красного и черного“ одобрен всеми без исключения — он приводит в восторг и отчаяние людей с претензиями на писательство; что все наблюдения верны и изложены так сильно и точно, что восхищают как литературных знаменитостей, так и людей самого грубого или пресыщенного вкуса. <…> К этому Ваш издатель присоединяет свое личное мнение: что успех был огромен, весь тираж распродан, что он просит Вас написать еще один роман и что сама публика — обратите на это внимание, месье, — говорит его устами». В других условиях «г-н Стендаль» сразу же взял бы в работу какую-нибудь начатую рукопись, но здесь, в Чивитавеккье, в одиночестве и подавленном настроении, он не откликнулся на этот призыв.

Прошел всего лишь месяц, а тоска, которой он так боялся, уже настигла его: мелочи торгового дела и вопросы навигации не могли надолго занять его ум: «Самая дрянная книжонка за пятнадцать су, которую бросают на набережной, была бы драгоценностью для меня в этом африканском углу». Тоскующий чиновник заболел. Ему были наложены нарывные пластыри: один на грудь, другой на бедро, и он некоторое время даже не мог ходить.

Когда Лизимак Тавернье, помощник хранителя печати в консульстве, к тому же либерал, предложил консулу свои услуги, тот сразу согласился, несмотря на предостережения барона де Во, своего предшественника. Надеясь на выгоду, которую он мог извлечь из данной ситуации — проще говоря, иметь возможность удирать отсюда, — он решил способствовать продвижению своего подчиненного. Между ними был заключен молчаливый союз. Типичный карьерист, надеющийся на быстрое повышение по службе, Лизимак Тавернье будет тянуть на себе ярмо консульских забот, тогда как его начальник займется более благородными делами. На тот момент у Анри Бейля оставалось только одно кредо: нет такого падения, за которым не следует подъем.

Он еще не долечился, но прописанный ему опиум снял боли, и он едет выздоравливать в Альбано, на берег озера. Он читает там Тита Ливия и находит, что тот чрезмерно превозносит сенат, но больше всего наслаждается свежестью и покоем.

30 июля, все еще слабый, Анри Бейль расположился на квартире в Риме, в районе площади Испании, вместе с женевским художником Абрахамом Константеном, с которым познакомился еще во времена Реставрации у барона Жерара. 9 августа он написал своему заместителю: «В четверг я еду в Сиену и проведу там двенадцать дней. Не говорите никому об этом маленьком путешествии». Анри Бейль, как и прежде, считает излишним просить разрешения на отсутствие у своего начальства. Три дня спустя он уже был в Сиене.

Все время с 17 августа по 11 сентября консул провел во Флоренции, где опять усердно посещал кабинет Вьессье. Он возвратился к своим обязанностям в Чивитавеккье во второй половине сентября, — но служба не помешала ему написать новеллу «Сан-Франческо-а-Рипа». Желая знать обо всем, что происходит во Франции, он жалуется на нерегулярность, с которой получает газеты: «Эти задержки, которые не столь важны для частного лица, весьма значительны для официального лица, которое должно быть в курсе того, что происходит у него на родине…»