9 августа герцог Орлеанский из младшей ветви Бурбонов нарекает себя Луи Филиппом I, королем Франции. В историю входит Июльская монархия: это победа буржуазного сословия над «благородной» кастой и конец альянса трона с церковью. 11 августа было образовано новое правительство, и Анри сразу же обратился к графу Моле, который только что был назначен министром иностранных дел, с просьбой предоставить ему место генерального консула в Неаполе, Генуе или Ливорно. Его ходатайство поддержали Сара Ньютон, супруга Виктора Дестута де Траси, сына философа, и его друг Доменико Фиори, близкий к министру. Падение режима Реставрации оказалось благоприятным для Анри Бейля: ордонансом от 25 сентября 1830 года он был назначен консулом в Триест. В письме графа Моле говорилось: «…Нужды службы требуют… чтобы Вы заступили на свой пост как можно быстрее, и я предписываю Вам отправиться туда немедленно. <…> Я посылаю извещение о Вашем назначении в посольство Франции в Вене. Г-н Швебель, уполномоченный нашего Короля в этой столице, получит экзекватуру австрийского правительства и передаст Вам этот документ непосредственно в Триесте». 6 ноября Анри сделал предложение Джулии Риньери, получил витиеватый отказ от Даниэлло Берлингьери, приемного отца молодой женщины, и после этого отбыл на австрийскую территорию.

13 ноября «Журналь де ла либрери» сообщил о выходе в свет романа «Красное и черное. Хроники XIX века» г-на Стендаля. В сообщении было отмечено, что это психологический роман, но в то же время и политическая хроника и что он «претендует на описание Франции, какая она есть в 1830 году». Из-за «Красного и черного» прольется много чернил. Сюжет роман был построен на подлинной истории судебного процесса над Антуаном Берте, но писатель позволил себе пойти гораздо дальше — он дал сатиру на учреждения и нравы своего времени, и это оскорбило читателей. Его стилистические приемы, весьма оригинальные для того времени, обескуражили многих читателей: слишком уж велик был ужас автора «перед длинными торжественными фразами властителей умов 1830 года», этим ужасом перед велеречивостью и объяснялись особенности стендалевского стиля — «краткость, отрывистость, импульсивность, жесткость». Жюльен Сорель, это «дитя века», восстал против несправедливого общества, не отступив даже перед гильотиной, — и не понравился публике. Автора упрекали за открытость высказанных им суждений, за этот его хищный персонаж, циничный и аморальный, — репутация Сореля сразу установилась именно такой. И тогда же, в день выхода в свет «Красного и черного» Стендаля, жизнь Анри Бейля сделала крутой поворот: он угодил в административную колею.

КОНСУЛЬСКИЕ ГОДЫ. 1830–1842

Изгнание из Триеста

Невезение новоявленного консула началось в Милане: его паспорт был задержан Генеральной дирекцией полиции, несмотря на то что он благоразумно не стал визировать его перед своим отбытием из Франции, чтобы лишний раз не привлекать к себе внимания. Хотя он и старался обойти стороной ломбардскую столицу, его приезд в Италию не остался незамеченным: Анри Бейль по-прежнему был персоной нон грата на австрийской территории. Официальные лица в Вене, которые еще хорошо помнили злокозненный характер его писаний, были настроены к нему крайне враждебно. Только вмешательство барона Денуа, генерального консула Франции в Милане, позволило этому «нежелательному лицу» продолжить свой путь, не будучи сразу категорически отвергнутым.

«Странное зрелище: небо над морем справа — какая-то неимоверная глубина. Огни. Триест!» Это был главный город всей итальянской торговли — с девятью сотнями кораблей и внушительным каботажем. Анри отметил, что Триест — очень активный город и что в нем «уличные мостовые самые красивые в Европе».

25 ноября Анри Бейль был готов принять руководство своим консульством. Но он еще не получил официального разрешения приступить к своим обязанностям и должен был ждать подтверждения от австрийского правительства. И вот 4 декабря «Журналь де деба» сообщил о запретительной мере, которая была принята против кандидатуры Бейля князем Клеменсом де Меттернихом: ему было отказано в экзекватуре. В Париже раздались голоса протеста. До самого заинтересованного лица эта новость дошла только через десять дней. Его судьба отныне находилась в руках генерала Мэзона — нового посла Франции в Вене. Предполагаемому консулу следовало проявить терпение. Он ведет себя умеренно и осторожно, но умирает от холода и скуки: дует сильный борей, а город слишком тих для него. Большой театр и два салона, в которых он принят, удовлетворяют его тем менее, что он чувствует себя здесь проезжим. Ему оставалось довольствоваться лишь письменным общением — причем письма приходили с задержкой и вскрытыми. Солидные французские газеты сюда вообще не приходили, и он вынужден был черпать новости из бульварных листков. Поскольку читать было нечего, он сделал набросок плутовского рассказа «Еврей», но ему отчаянно не хватало вдохновения — похоже, дух творчества, владевший им во время написания «Красного и черного», уже иссяк. Играло свою роль и то, что отныне он мог писать лишь для собственного удовольствия: ему не было нужды публиковаться, чтобы зарабатывать деньги на жизнь, и потому не было необходимости заканчивать рукописи, потому все последующие годы его консульства будут отмечены длинной чередой едва начатых набросков и неоконченных рассказов.

Первое время его жизнь за границей была полна разочарований: «На всей моей жизни лежит отпечаток моего обеда: мой высокий ранг предполагает, что я должен обедать в одиночестве. Это первая незадача. Вторая: мне подают двенадцать блюд. Это огромный каплун — его невозможно разрезать даже великолепным английским стальным ножом, который стоит здесь дешевле, чем в Лондоне. Это превосходная морская рыба, которую только забыли приготовить, — так принято в этой стране. Это бекас, застреленный накануне: его сочли бы сгнившим, если бы он пролежал два дня. Мой рисовый суп — это семь-восемь чесночных колбасок, которые сварили с рисом, и т. п. и т. д… Я отравлен до такой степени, что вынужден спасаться, употребляя яйца всмятку. Я сделал это полезное открытие восемь дней назад и очень им горжусь».

20 января, не выдержав, он отправился паровым пакетботом в Венецию и вернулся оттуда только 19 февраля. В Блистательной было полно просвещенных салонов, в которых вращалось немало его старинных знакомых; здесь он имел всего вдоволь, и Софи Дювосель рекомендовала его графине д’Альбрицци — у нее собирался весьма изысканный космополитический кружок. Все более подозрительный в глазах властей, кандидат в консулы здесь тоже оказался под пристальным наблюдением, и его малейшие перемещения отмечались полицией.

11 февраля министр иностранных дел решил судьбу Анри Бейля: «Желая обеспечить присутствие нашего консула в Чивитавеккье и будучи осведомлены об образованности, честности, усердии и верности своему долгу г-на Мари Анри Бейля, мы избрали его для исполнения вышеозначенных обязанностей». Его «голгофа» в Триесте завершилась, но эта начальственная милость кажется ему жестокостью: ведь Чивитавеккья — «это ужасная дыра». Ну что ж, если хочешь иметь верные доходы — надо расплачиваться своей свободой. Несмотря на то что сумма его жалованья теперь значительно уменьшена — перемена места назначения обернулась потерей пяти тысяч франков, — хлеб насущный ему теперь обеспечен. Он сразу написал графу д’Аргу: «По крайней мере, у консула, живущего в Чивитавеккье, всегда есть возможность посетить Рим». Он не собирался обманывать или притворяться, прекрасно зная заранее, что в полном соответствии с собственной философией — «бейлизмом» — не сможет усидеть на месте всего в 14 лье от столицы Латиума и ее музеев. А пока он ждет в Триесте прибытия своего преемника — это лицо, близкое к Лафайету, тоже снискавшее немилость австрийского правительства за активное участие в июльских событиях. Покинув Триест 31 марта, Анри Бейль прибыл к месту назначения 17 апреля: явно не торопясь к месту службы, он «заглянул по дороге» в Венецию, Падую, Феррару, Болонью и Флоренцию.