1793 год ознаменовал собой новый этап в развитии отношений Анри с его родными — они значительно ухудшились. Все началось со свержения Людовика XVI — вся семья следила за судебным процессом над ним «как если бы он был им близким другом или родственником». Мальчик же жаждал казни «предателя» и с нетерпением ожидал вердикта. Голосование было формальным: непримиримые монтаньяры значительно перевешивали умеренных жирондистов, и 21 января монарх взошел на эшафот. Юный Анри был в восторге от того, что он считал великим актом национальной справедливости, и злорадствовал: «Я испытал тогда один из живейших моментов радости в моей жизни».
Ровно через три месяца в Гренобле появились народные представители Жан Батист Андре Амар и Жан Франсуа Мари Мерлино — депутаты Конвента от Изера и Эн. Уже 26 апреля они опубликовали два списка «подозрительных», то есть лиц, нелояльно настроенных к Новому Режиму — революционному. Первый список включал в себя «особо подозрительных» — в нем оказался Шерубен Бейль; во втором списке — «просто подозрительные» — фигурировал доктор Ганьон. В пику всем своим, которые были поражены как громом всем происходящим, Анри привел обезоруживающий своей рассудочностью довод: «Но, сказал я своему отцу, Амар поместил тебя в список „особо подозрительных“, потому что ты не любишь Республику. Так это же очевидно, что ты ее не любишь». Семейство в полном составе впало в ярость. В ответ Анри потерял всякую сдержанность: если отец открыто кичится тем, что презирает новый порядок, — так по какому праву они так реагируют? 17 ноября Клод Сантерр, внучатый племянник доктора Ганьона, начальник почтовой службы в Лионе, был казнен на гильотине. Анри, как убежденный республиканец, не разделил всеобщего родственного возмущения.
После одиннадцати с половиной месяцев заключения в монастыре Святой Марии, превращенном в тюрьму (сейчас здесь находится музей Дофине), 24 июля 1794 года Шерубен Бейль был отпущен на свободу. Испытания, которым подвергся отец, ни в малой степени не изменили отношения мальчика к нему: «…Я ненавидел аббата, я ненавидел отца — источник власти надо мной аббата, — и еще больше я ненавидел религию, от имени которой они меня тиранили». Не преувеличивал ли Анри черноту души ужасного аббата? Его высказывания могут теперь показаться нам преувеличенными — они, главным образом, свидетельствуют о болезненной чувствительности мальчика, лишенного любви; тем не менее факт налицо: эти нравственные стигматы он будет носить в себе до конца жизни.
В августе 1794 года был выдан мандат на арест аббата Райана: непокорный кюре отказался принести присягу Конституции, — и это освободило наконец ребенка от тягостного наставничества. Нужно ли было вступаться за него? Священник пустился в бега — таким образом, вопрос счастливо разрешился сам собой.
Математика как путь к свободе
Никакой передышки от учебы Анри, конечно, не получил, и вскоре ему в присутствии своего дедушки пришлось продолжить изучение латыни уже с гражданином Жозефом Дюраном — грамматистом и частным учителем. «Метаморфозы» Овидия были заменены Ветхим Заветом, и ученик впервые в жизни почувствовал, какое наслаждение владеть этим языком, — ведь латынь столько лет была для него лишь пыткой. Его мучил лишь один вопрос: как вырваться из своего домашнего заточения?
Весной 1794 года Якобинское общество Гренобля сформировало «Батальон надежды» — военизированное объединение детей города, и Анри с завистью наблюдал за их маневрами из окна дома Ганьонов. Он решился на отчаянный шаг: самым старательным своим почерком изобразил якобы официальное письмо, предписывавшее его семье немедленно зачислить его в этот «полк». Подделка была раскрыта. Поддельщик имел очень неприятное объяснение с родными и решил, что последняя его карта бита, однако мыслей о побеге не оставил. На следующий год ему было позволено обучаться рисунку у художника Жозефа Ле Руа, и он стал использовать те несколько десятков метров, что отделяли его дом от дома художника, чтобы насладиться, на свой страх и риск, этими мгновениями свободы: «Разве ложь — не единственное прибежище рабов?»
Все его существо восставало против насилия. Однажды — дело было уже к ночи — он отважился: ушел из дому и вошел в церковь Сент-Андре, закрытую для богослужений с 9 декабря 1790 года: там как раз проходило заседание Якобинского общества.
Его впечатления от народного собрания оказались неблагоприятными: «Одним словом, тогда со мной произошло то же, что потом будет всегда: я люблю народ, я ненавижу его угнетателей, но если бы мне пришлось жить среди народа — это было бы для меня ежеминутной пыткой». Ему еще не раз доведется впадать в подобные противоречия.
От домашних оков юного Анри освободил Конвент. 7 вандемьера Третьего года (28 сентября 1794 года) была учреждена Центральная школа общественных работ — годом позднее она стала Политехнической школой. Затем, по предложению Лаканаля и декретом от 7 вантоза Третьего года, такая Центральная школа была создана в каждом департаменте. Эти школы, несмотря на то что вполне оправдали себя, будут упразднены Бонапартом в 1802 году и заменены лицеями.
4 фруктидора Четвертого года (21 августа 1796 года) состоялось открытие Центральной школы в Гренобле — в старом здании коллежа иезуитов на улице Новой. Доктор Ганьон вошел в число членов комиссии, занимавшейся отбором преподавателей. Его внук Анри оказался в числе первых записанных в школу учеников и приступил к учебе 21 ноября — ему было тринадцать с половиной лет.
Воспитанный «под стеклянным колпаком родственниками, настроенность которых еще более сужала их ум», Анри в школе не пользуется симпатией товарищей и робеет перед учителями. Достаточно одного сдержанного замечания — и у него на глазах слезы. «Все мне было странно в этой столь желанной свободе, к которой я наконец пришел. То хорошее, что в ней было, оказалось совсем не там, где я ожидал его найти: тех веселых, милых и благородных товарищей, каких я себе представлял, — их не было; на их месте оказались хитрецы и эгоисты». Его неопытность в самых простых вещах тоже обрекает его на одиночество. К тому же оказалось, что он сам напыщен и презрителен. Укрываемый от мира своими родными, как он мог быть иным?
Центральные школы были предназначены для формирования кадров для Нового Государства; обучение в них велось в три этапа, предпочтение отдавалось точным наукам, родному языку и литературе. Преподавание было осовременено, носило светский характер, значительное внимание было уделено исследованиям и популяризации — и все же оно не было бесплатным и оставалось привилегией меньшинства.
Приобретя горький опыт жизни в коллективе, Анри стал общаться здесь лишь со сливками местной буржуазии. Многие из его школьных товарищей останутся его верными друзьями на всю жизнь: Луи де Барраль, Франсуа Игнас Бижийон, Луи Крозе, Фортюне Мант, Феликс Фор и, конечно, его кузен Ромен Коломб. Их всех объединяет, в глазах Анри, общее качество — отсутствие лицемерия. Вместе с ними он изучает беллетристику (ее преподает Жан Гаспар Дюбуа-Фонтенель), химию (Этьен Труссе), рисунок (Луи Жозеф Же), историю (Пьер Винсент Шальве), математику (Анри Себастьян Дюпюи де Борд), общую грамматику (Клод Мари Гаттель), латынь (Жозеф Дюран).
К пьянящему чувству свободы прибавилось неожиданное событие в семье: 9 января 1797 года умерла тетушка Серафи — в возрасте 36 лет: «…я узнал о ее смерти, когда был на кухне, — и я бросился на колени, прямо у шкафа Марион, чтобы возблагодарить Бога за это великое избавление». «Черт в юбке» исчез, семейная опека ослабла. Поглощенный своими сельскохозяйственными делами, Шерубен проводил в Клэ три-четыре дня в неделю. Столкновения с отцом становятся реже, и постепенно Анри перестает «быть одержимым этим раздражающим чувством — бессильной ненавистью».
Ученик Бейль прилежен, старательно трудится, но к концу первого года обучения, несмотря на две достойные отметки — по рисунку и математике, — пока не проявил ни к чему выраженной склонности. Экзамен по математике — полное фиаско. Оробевший, бормочущий, он запутался в доказательствах. Дедушка бросил ему в упрек одну красноречивую фразу: «Ты весь год только и делал, что поворачивался к нам задницей».