Начинающий литератор даже сумел познакомиться с Проспером Мериме: «В этом молодом человеке было что-то упрямое и очень неприятное. Его глаза, маленькие и невыразительные, смотрели всегда одинаково, причем сердито». Таково было первое впечатление, произведенное на Анри известным писателем, который вскоре станет его лучшим другом. Это впечатление не вполне изгладится и потом — позднее он напишет о Мериме: «Я не уверен в его сердце, зато уверен в его таланте…»
Теперь Анри быстро сводит знакомство с самыми заметными личностями мира искусства и литературы. Наиболее посещаемым салоном остался для него салон графа Дестута де Траси на улице Анжу: «Я десять лет посещаю этот салон; меня принимают вежливо, с уважением, но с каждым разом я все менее свой здесь, если не считать моих друзей». Уже более двух десятков лет он восхищается идеями этого философа, пэра Франции и члена Академии. Внешне это «замечательно сложенный маленький старик, с особенной, элегантной манерой держаться». Впрочем, оговаривается Анри, у него «безукоризненные манеры, если только он не находится в своем ужасно мрачном настроении»; это «старый донжуан», который «умеет извлекать радость из всего», к тому же близкий друг генерала Лафайета. Этот философ интересен Анри с разных точек зрения, но его симпатия к нему лишена взаимности: «Этот изящный старик, всегда в черном, с огромным зеленым лорнетом, стоящий перед камином то на одной ноге, то на другой, — имеет манеру говорить, совершенно не схожую с его писаниями. Его речь состоит из тонких, элегантных наблюдений, он чурается всякого энергичного высказывания, как ругательства, но при этом пишет, как сельский мэр. Мне же была свойственна в то время энергичная простота выражений, которая поэтому совершенно ему не подходила». К тому же Анри в то время носил огромные черные бакенбарды: «Моя голова, как у итальянского мясника, по всей вероятности, не соответствовала вкусам этого старого полковника времен царствования Людовика XVI». Но, что гораздо вероятнее, граф де Траси не одобрял, прежде всего, его политических взглядов — резких и жестко утвердившихся. Однажды вечером граф задал Анри вопрос о его воззрениях, и тот не колеблясь ответил: «Если бы я оказался у власти, то приказал бы заново напечатать список эмигрантов: Наполеон присвоил себе право вычеркивать любого из этого списка, хотя этого права не имел. Сегодня три четверти из них уже умерли. Остальных я отправил бы в департамент Пиренеи и в два-три соседних с ним. Я оцепил бы эти департаменты небольшими армиями, которые, для острастки, несли бы там службу не менее шести месяцев в году. И любой эмигрант, которому вздумалось бы выбраться оттуда, был бы безжалостно расстрелян».
Вообще в светском обществе Анри Бейль никогда не выглядел затерянным и скромным. Скорый на вызывающие и резкие высказывания, он своей прямотой и смелостью оттолкнул от себя многих: «Действительно, я удивлял и даже скандализировал своих знакомых. Меня воспринимали как чудовище или божество. <…> Как чудовище аморальности, скорее всего». Он не давал себе труда скрывать, что презирает тех, в ком живет «министерская душонка, которая якобы заботится о своей чести буквально на каждом шагу — за исключением тех случаев, когда нужно сделать в жизни решительный шаг», он способен уважать «в сто раз больше какого-нибудь каторжника на галерах или убийцу, который поддался минуте слабости». Анри обескураживает и раздражает собеседников: «…Я казался жестоким этим мелким душам, отшлифованным парижским политесом». Только графиня де Траси восхищается его прямотой и особенно — крайне неосторожной формой ее выражения. Исключительная благожелательность этой союзницы утешает его «во многих неудачах». Анри не умеет нравиться и еще менее — выбирать тех, кому нужно понравиться; он и не пытается это делать. Наблюдать человеческую душу в ее неприкрытой наготе — вот что является для него смыслом — «костным мозгом» — этих светских вечеров.
Осуждение, которое он навлекает на себя в свете, не мешает ему поддерживать постоянные отношения с салоном улицы Анжу, где собираются сливки либеральной общественности, — хотя он и пренебрегает всем, что могло бы расположить их к нему. Граф де Траси, будучи другом врача и философа Пьера Кабаниса, однажды привел Анри к его вдове. «…Я сбежал оттуда из-за жары. В то время мои нервы были в состоянии итальянской чувствительности. В закрытой комнате сидели десять человек — я почувствовал себя настолько дурно, что чуть не упал. Представьте себе плотно закрытую комнату, в которой разведен адский огонь». Он немедленно удрал оттуда и отметил по этому поводу: «Г-н де Траси никогда мне этого не простил». В любой ситуации его поведение соответствует той свободе разума, которую он исповедует. Впрочем, за то краткое время в салоне Шарлотты Фелисите де Кабанис Анри успел познакомиться с историком Клодом Фориэлем, создателем сравнительной истории языков, эрудиция которого основательно помогла ему при переписывании трактата «О любви». «Он, не считая Мериме и меня самого, единственный известный мне не-шарлатан из всей пишущей братии». К тому же Фориэль уже двадцать лет сожительствовал со своей любовницей Софи де Кондорсе, и такой образ жизни не мог не быть одобрен Анри. У Дестута де Траси он сблизился также с молодым натуралистом Виктором Жакемоном, но не преминул заметить, что тот, имея репутацию очень умного человека, «не давал себе труда рассуждать».
Впрочем, мысль о том, чтобы ускользнуть из мирка светских салонов, теперь редко посещает этого сурового критика: «Один вид какого-нибудь знакомого на улице меня сердит. Увидев его издалека, я думаю о том, что надо будет с ним поздороваться, и это меня раздражает еще за пятьдесят шагов до него. И наоборот, я обожаю встречаться с друзьями по вечерам где-нибудь в обществе». Если же количество собеседников, делами которых приходится интересоваться из вежливости, повергает его в затруднение, — тогда он выступает в роли блестящего острослова.
Заинтересовавшись личностью физиолога Вильяма Фредерика Эдвардса, Анри настойчиво просил его брата Эдуарда познакомить его с ученым — будущим членом Медицинской академии и Академии моральных и политических наук, который уже был известен своим трудом «Замечания об асфиксии, исследуемой на земноводных». Ученый «резал по тысяче лягушек в месяц и, говорят, вот-вот откроет, как мы дышим, а также найдет лекарство от грудных болезней красивых женщин». Анри с ним познакомили — и он нашел там «маленький антибуржуазный салон, женщину самых высоких достоинств, которая рассуждала о морали и которую я принял за квакершу, и, наконец, самого доктора, человека редких качеств, заключенных в маленьком хрупком теле, из которого, казалось, медленно вытекала жизнь». Он был принят весьма прохладно, так как ученый мало верил в достоинства людей, которых ему рекомендовал его повеса брат. «Какой черт толкнул меня представляться ему! Это был каприз, безумие! В сущности, все, чего я хотел, — это получше узнать людей». Однако Анри не собирался сразу же расставаться с этой мало к нему расположенной компанией: «Мне понадобилось три года стараний, чтобы преодолеть отвращение и страх, которые я внушал всем в салоне мадам Эдвардс». Он был вознагражден за терпение: в этом светском кружке он свел знакомство, в числе прочих, с ирландцем Бартоломью Стритчем — директором «Германик ревью» и будущим посредником между ним и английскими издателями.
В одно из воскресений к двум часам дня Анри привели к критику Этьену Жану Делеклюзу («он принимает именно в это неудобное время») — как выяснилось, тот прочел его «Историю итальянской живописи». Критик Делеклюз оказался «типажем в духе доброго викария из Уэйкфильда», а его «литературная академия» располагалась под крышей дома на улице Шабане, которым он владел совместно со своими сестрами. Анри пришлось одолеть 95 ступенек, чтобы попасть в его «академию». Четыре маленькие комнаты, которые тот занимал, были «украшены гравюрами и предметами искусства — любопытными и приятными». Там был также великолепный портрет кардинала Ришелье, а «рядом с этой крупной, тяжеловесной фигурой — мелкая фигура Расина. Таким великий поэт был в молодости и лишь потом стал громоздким — и телом, и чувствами: именно такие чувства были необходимы ему для создания „Андромахи“ и „Федры“».