Мы шли по тропинке вдоль ручейка — в иных местах над головой так переплетаются ветви орешника и осинника, что кажется, будто идешь по зеленому туннелю. А так как сквозь листву пробивается солнышко, то под ногами прыгают золотые зайчики.

Не знаю, зачем Ивча тащит с собой сумку для шишек, ведь она пустую и то едва волочит. Но с ее упрямством ей обязательно нужно нести эту сумку — без нее она и за шишками никогда не пойдет. Хоть она и маленькая, но, когда захочет, сила у нее находится; мама говорит, что уж если Ивча за что-то берется, то своего не упустит. Она умеет такой вид делать, что просто страшно становится. Однажды сказала, что притащит из лесу толстую ветку, и, хотя никто не поверил ей, все-таки притащила. Мучилась с ней больше часу, но не сдалась, пока не приволокла ее к самой колоде. Потом выпила целую кружку воды, легла на кушетку под березами и два часа спала — до того обессилела. Вот какая она упрямица.

Там, где ручеек раздваивается, мы ненадолго присели отдохнуть. В орешнике попискивали синички — они ухитряются быть повсюду, — а наверху, на косогоре, тосковал по воде зеленый дятел и все время кричал: «пи-ить, пи-ить, пи-ить, пи-ить», сойки вторили ему, а потом похохатывали. Мы слушали, как ручеек прыгает по камням и напевает свою особенную песенку. Сидели мы совсем тихонечко и глядели на косогор, где в позапрошлом году рубили лес и теперь остались только пни да малинник, пока мама вдруг не сказала:

— Пошли, девочки, если я тут посижу еще немножко, то наверняка усну.

Едва она это выговорила, в зарослях у ручейка послышался шорох, потом затрещали ветки, и неожиданно мы увидели, как из оврага на вырубленный косогор выбежала косуля с детенышем. Бежали они прямо по склону, только ноги мелькали, а на задиках светились белые сердечки. Совсем-совсем легко, словно по равнине, взбежали они на крутой склон и, остановившись посередине, повернулись и насторожились, почуяв нас. Когда я увидела, как они бегают по косогору просто и легко, словно не касаясь земли, то вспомнила нашу бедную Рыжку, ее походку, как ей трудно стоять на ножках, и никак не могла представить себе, что когда-нибудь она тоже сумеет так бегать. Разве можно в это поверить? Есть, конечно, надежда, что научится ходить, раз она такая умная и упорная. Но бегать, как эти двое?! Они здесь носятся, словно им принадлежит весь лес, там что-то откусят, здесь отщипнут, напьются воды из ручейка, передохнут и опять бегут, куда им захочется, а наша Рыжка ковыляет вокруг дачи, падает, ударяется о траву, отдыхает и поднимается в общем-то для того, чтобы снова упасть, — и так все время. Если бы мне удалось увидеть нормальных маленьких косуль, чтобы понять, что же происходит с нашей Рыжкой! Но ведь нормальные косули, должно быть, давно бегают по лесу со своими мамами.

Я продолжала думать об этом, хотя мы уже взялись собирать шишки, и мама, верно, угадала мои мысли, потому что вдруг спросила:

— Что с тобой? О чем ты думаешь?

— Просто так. Ни о чем, — соврала я.

— Ну-ну, не обманывай.

— Правда, ни о чем.

— Ты не умеешь лгать. На носу все написано — ишь как скривился, — сказала мама. Она посмотрела на Ивчу, которая неподалеку от нас строила из шишек замок, и добавила: — О Рыжке думаешь, правда? А знаешь, что я тоже о ней думаю?

Я кивнула.

— Мам, она замечательная и очень умная, но так бегать никогда не научится. Что-то все-таки у нее с ножками.

— Научится, — сказала мне мама. — Только не сдаваться, ведь она многому научилась. Ходит уже.

— Но сама встать не может, — сказала я. — Приходится ей помогать. Приподнимешь ее, и только тогда она делает несколько шагов. Все время падает, все больше на земле лежит. Ты видела, как та косуля перепрыгнула через пень? Совершенно спокойно, как ни в чем не бывало. А такая крутизна! Нет, мама, мы просто себя уговариваем, потому что любим Рыжку.

— Ну, хорошо, — ответила мне чуть погодя мама. — Я скажу папе, чтобы он привез к нам своего знакомого ветеринара. Пусть осмотрит Рыжку. Бояться тебе нечего, это специалист и любит зверье не меньше нашего. Как-никак он учился ради того, чтобы помогать им. Нам надо убедиться…

— В чем, мама?

— В том, что у Рыжки все в порядке, — объяснила мне мама.

— А если не все в порядке?

— Тогда хуже, — сказала мама.

— Почему хуже? Что хуже? — спросила я. — Мама, пусть лучше к нам никто не приезжает. Пусть лучше мы ни в чем не убедимся.

Мама на меня даже чуть рассердилась:

— Тогда почему же ты все время об этом говоришь? Чего ты хочешь?

— Я же все понимаю, мама.

— А раз понимаешь, тогда ни о чем не спрашивай. Откуда мне знать, что будет и как будет. Рыжка живет, растет, это главное. Но каникулы пройдут, а потом? Возьмем Рыжку с собой в город, в квартиру? Как ты себе это представляешь? Ты уже достаточно взрослая, чтобы понять все. — Мама посмотрела на меня и еще добавила: — Ну-ну, не дуйся. Мне вполне хватает, что одна поминутно надувается. Еще ты будешь мне нервы портить.

— Знаешь, мамочка, — сказала я, — тебе, конечно, легко говорить, когда Рыжки нет тут с нами. А вот если бы она лежала, например, где-то неподалеку и глядела на тебя, ты бы по-другому говорила.

Но мама за это меня совсем не ругала. Хотя я понимала, что не надо было это говорить. Но разве я могла что-то другое сказать, и что я должна была сказать, если так боялась за Рыжку! А ведь я не все сказала, что знала и чего, быть может, даже мама не подозревала. В той книжке, что купил папка, я прочла, что зверушки, которые живут среди природы, никогда туда не возвращаются, если их выходит человек. Но разве можно представить себе, что мы отдадим Рыжку куда-нибудь в зоологический сад и она будет жить в загоне за оградой и грустить и вспоминать? Или представить себе, что она окажется у какого-то лесника, среди обыкновенных домашних животных? Она же все-таки косуля, а не какая-нибудь коза, что живет в хлеву и блеет, как дура. Но мама права. Разве мы можем все время жить на даче? Надо же возвращаться в город, а если нет, то что? Не может же Рыжка ковылять вокруг дачи и мерзнуть ночью в ящике!

В голове у меня все перепуталось, я ведь себя знаю: пока думаю о том, что есть, мне бывает хорошо и я всему радуюсь. Но как только начну думать о том, что будет, — совсем другое дело. Мне кажется, что на свете все должно быть устроено иначе, чем есть, а главное, так, чтобы человек ничего не боялся и мог только радоваться, если он не делает ничего плохого. Как радовались косуля с детенышем, когда они бежали по траве, пахнущей малиной и солнцем! Это только человек такой странный: он все время о чем-то раздумывает, все время должен что-то учить и вдалбливать себе в голову. А потом думает, что он особенный, и, чтобы другие тоже знали об этом, пишет перед своим именем разные звания. А потом найдет косулю, что свалится со скал, и растеряется, и все из головы у него вдруг вылетит. У меня-то еще ума маловато, но папка, должно быть, прекрасно знал, когда мы нашли Рыжку, что с ней будет много забот, даже если она и выздоровеет. И все-таки он ее там не оставил, все-таки взял ее. А дядюшка ездил за соской для нее и траву ей рвет; уж если говорить по правде, он и домик для нее построил, хотя он, как сам говорит, из деревни, и кроликов по башке бил, и запросто крота может вышибить.

Ладно, будь что будет, все равно замечательно, что кто-то пришел и не оставил нашу Рыжульку умирать. Это самое главное. Пока еще каникулы, все отлично, да и Рыжка понемножку ходит. Завтра, может, она еще больше шажков сделает, а когда-нибудь и встанет сама.

Вернувшись из леса, мы увидели, как папка роется в своих бумагах, а Рыжка лежит под яблонькой и, подняв головку, ворочает глазами. Ивча сразу же подскочила к ней с сумкой, и Рыжка принялась обнюхивать шишки.

— Пап, я могу с ней немножко походить? — спросила Ивча.

— Оставь ее в покое, — ответил папка, — когда ей захочется, она и сама может встать, и очень даже быстро.

Мама посмотрела на Рыжку, потом на папку, тут же подошла к нему — он совсем зарылся в бумагах — и спросила: