— Ну, ладно, ладно, — сказала опять мама. — Это ты их всему научил. Ты их научил плавать, есть вилкой с ножом, даже ходить. Если бы не ты, что бы мы все, бедные, делали?

— Слышишь, Лойза? — сказал папка дядюшке. — Вот она, женская благодарность. Скажешь слово, и его враз повернут против тебя. В конце концов еще станут утверждать, что я косулю учил есть вилкой и ножом. Что ж, пожалуй, тоже пойду искупаюсь. Как вода?

Дядюшка снова осторожно приложил ладонь к опухшему заду.

— Холодна, дружище. Когда я туда сиганул, думал, кондрашка хватит.

— В таком случае скажи мне, где эти выпущенные карпы, — сказал папка. — Если вода холодная, так они должны быть на отмели. Нету ли их где над плотиной?

— Я бы сказал, что они как раз в глубине, но что клюют точно в полдень, — сказал дядюшка. — В самую жарищу. Тут, я думаю, мы с тобой дали маху.

— А знаешь, в этом, пожалуй, есть доля правды, — согласился папка. — Возможно, это основная стратегическая ошибка. Попробуем точно в полдень. Подъедем этак самое большее на часок под Филинку, каждый со своей удочкой. Ты будешь ловить, скажем, на донку, ты привык так ловить, а я попробую на поплавок. Для наживки возьмем овсянку.

Мама взяла щетку и стала прочесывать Рыжке шерстку, пока та не уснула у нее на коленях, а Ивча шепнула мне в ухо:

— Охотничья книжка — цыпки. — И сразу же ушла на лужайку рвать траву и земляничные листья.

Мама положила Рыжку в норку, но Рыжка тут же повернулась так, чтобы видеть нас. Если кто-то проходил по луговине, она следила за ним, поворачивая свои радары, и лучше всего, наверное, чувствовала себя, когда мы с мамой были рядом и разговаривали с ней.

— Мам, а вечером опять станем учить ее ходить? — спросила я.

— Не выдумывай, — сказала мама. — И утра хватит. Но до того, как она получает кашу. Она еще совсем кроха, ты же видела, как она качается.

А Рыжка поглядывала на нас, и мне показалось, что ее глаза чуть ярче светятся. В них появилось что-то совсем новое, особенное, после того как папка заставил ее постоять минуту на ножках.

Папка, наверное, что-то услышал, он подошел к нам и, обняв маму и меня за плечи, сказал:

— Девочки, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить, но для Рыжки сегодня великий день. Только прошу вас, поймите: Рыжка не какое-то там домашнее животное, а дитя природы. И мы должны делать все, чтобы ее снова вернуть этой природе. Для этого у нас, надеюсь, хватит ума. Она впервые в жизни преодолела земное притяжение. Пусть на секунду, но это неважно, она ведь впервые в жизни увидела мир в ином ракурсе.

Мама молчала, но папка сказал еще что-то ученое насчет земного притяжения, и мама обронила:

— Ну хорошо, хорошо, разве мы возражаем?

— Тогда, значит, все в порядке, я-то ведь думал, вы на меня сердитесь, будто я мучаю зверушку. Сейчас пойду поработаю, а вечером с Рыжкой снова займемся. Собственно, теперь это уже не просто Рыжка. Это доктор философии, потому что она поглядела на мир сверху. С высоты. Рыжка — кандидат лесных наук.

Вечером мимо нашей дачи проехали две милицейские машины, но быстро повернули назад, потому что дорога в конце луга спускается к реке. Очень похолодало. Мы с Ивчей сгребали в кучу сено, которое насушили, чтобы у Рыжки всегда была чистая норка, и слушали, как бабушка рассказывала, что у дядюшки зад вздулся, точно блин, и что у него, наверное, на осиные укусы аллергия. С таким его задом они вряд ли смогут поехать покататься на Артуре, она боится, что дядюшка будет нервничать. Он ведь и в нормальном состоянии довольно нервный, это у него еще от трамвая осталось, а главное, все его болезни от спорта и от рыбалки, потому что он растяпа и никогда путем не оденется. А сейчас он лежит дома на животе и хнычет, как какая-то хныкалка; бабушка то и дело прикладывает ему на зад уксусные компрессы.

Мама сказала бабушке, что мы бы тоже поехали, но Рыжка нарушила все наши планы, ведь не можем же мы оставить ее одну без присмотра. Речь, мол, идет не о ней, но она боится, как бы детям все это вскоре не наскучило. Вот так они о том о сем с бабушкой разговаривали, а я решила подойти к маме и сказать, что мы не хотим ни на какие прогулки и что Рыжка нам никогда не наскучит, она ужасно милая и хорошая и ее, конечно же, не сравнить с каким-нибудь старым замком, где все равно не на что смотреть и где только зря берут деньги за вход.

То же самое я сказала Ивче, а когда она мне ничего не ответила, я ей посоветовала — если она, конечно, хочет — поехать покататься на Артуре с бабушкой и дядюшкой, потому что, скорее всего, осиные укусы у дядюшки быстро пройдут, а вообще похоже на то, что наш Ивоушек очень переживает, что Рыжка все еще такая маленькая и, собственно, кроме еды, ни на что больше не способна.

Вечером дядюшке стало лучше, временами он даже забывал, что должен хромать. Он обжарил на костре целую колбаску, всю ее съел, а потом сказал, что поначалу жарил ее для бабушки и для себя, но у бабушки что-то с желудком и как бы это ей и вовсе не повредило.

Высоко над дачей летали ночные бабочки, а может, майские жуки, и слышно было, как их ловят летучие мыши, как они хрустят и чмокают. Дядюшка сказал, что в этом нет ничего особенного: однажды на рыбалке он наблюдал, как трясогузка ловила над водой комаров с длинными ногами, а трясогузка — это настоящий воздушный акробат, особенно трясогузка горная — та, что с желтым брюшком и живет наверху, над широким течением.

Но я думала только о Рыжке и очень-очень хотела, чтобы у нее как можно скорее, как говорит папка, установилась координация движении, то есть чтобы она сделала хотя бы один шаг, я ведь вообще не была уверена, что дождусь этого когда-нибудь.

Но все — и мама с папкой, и Ивча — делали вид, точно Рыжки вообще нет на свете, говорили о красных свинухах, которые растут по осени в овраге, там, где бьет ключ, сырые они якобы ядовиты. Потом к разговору присоединилась бабушка и стала рассказывать о своей молодости, о папеньке, а когда я поглядела на Рыжку под яблонькой, то вдруг ясно увидела, как она поднялась на передние ножки, минуту так продержалась, а потом стукнулась о землю и сразу же стала грызть какую-то травку, словно хотела как-то оправдать свое падение.

Я поднялась от костра и подошла к ней, а она, едва меня завидела, тут же привстала на передних ножках и вытянула шею, а когда я подхватила ее под брюшко, то почувствовала, как она упирается и задними ножками, как изо всех сил старается удержаться. Я еще чуть-чуть ей помогла — и вдруг получилось! Рыжка стояла на всех четырех ногах, покачивала задиком, и всякий раз, когда мне казалось, что она вот-вот шлепнется, она все-таки сохраняла равновесие и сильно при этом трясла головой. Я держала ладонь у нее под брюшком, а другой гладила ее под шейкой, и вдруг Рыжка двинулась. Она подняла переднюю ножку, заднюю и как бы выскользнула из моей ладони, но в эту минуту задние ножки у нее запутались, Рыжка пискнула и — бух! — упала в траву, но тут же отщипнула травку и так закатила глаза, что видны были одни белки, — мне стало даже страшно.

Я обернулась к костру, но родители ничего не заметили, они продолжали сидеть и слушать бабушку. Я ничего не сказала им, только погладила Рыжку и подошла снова к костру, но была очень расстроена, так же, как дядюшка утром, когда за ним гнались осы; я мечтала о том, чтобы опять настал новый день и я опять могла бы походить с Рыжкой.

Бабушка кончила свои воспоминания, а папка потянулся и заявил:

— Да, господа, жизнь подчас с человеком круто обходится, однако что же поделывает наш зверек, наша малышка?

Он поднялся и подошел к Рыжке, но та спокойно лежала и, должно быть, после своего первого шага отдыхала; папка так ничего и не узнал, он даже не попытался хоть немного размять Рыжке ножки, а только погладил ее по спинке, этак прямо по шерстке, и напился воды из кружки, что всегда стоит у нас на качалке.

Я посмотрела на небо, оно совсем почернело, только над лесом, где заходит солнце, было немного светлее, потом легла на лужайку и, положив под голову подушечку, стала смотреть на звезды — как они мигают, светятся, на какой-то миг гаснут, словно это не звезды, а светлячки.