Скобелев уже не мог идти дальше и присел на лафег изуродованного девятифунтового орудия, вынул шелковый платок и вытер слезы. Солдаты понимали его и смотрели сочувственно. А он не мог смотреть на них, ему было стыдно, что он уводит их с редутов и неизвестно, приведет ли вновь на эти высоты, пахнущие пороховым дымом и свежей кровью. На первом и втором редутах бой все еще продолжался, но противник не ослаблял нажим на долину, и она уменьшалась для русских с каждой новой атакой противника; однако от редута, где засел со своими молодцами майор Горталов, турки пока что не продвигались. Значит, он все еще держится.

«Высокую награду заслужил ты, голубчик! — с благодарностью думал о нем Скобелев, — Вот бы воевать всем так, как воюют солдаты, унтер-офицеры, этот майор! Вот бы все думали так ответственно о судьбе болгар и престиже России, как Калитины и Горталовы! Но их-то как раз и не замечают все эти паркетные пачкуны и ничтожества!»

Скобелев приподнялся и, слегка ссутулившись, пошел дальше. Внезапно он осознал, что его вид, жалкий в эту минуту, совсем может убить солдат, переживающих не меньше его. Скобелев выпрямился и тотчас принял свою обычную осанку. Он расчесал щеточкой, не двумя, как всегда, а одной, вторую он потерял на редуте, свои мокрые от слез рыжие бакенбарды, вскинул голову и уже не виноватым, а ободряющим взглядом посмотрел на проходивших мимо, черных от дыма и грязи солдат. Они тоже вдруг подтянулись. Добрая, благодарственная улыбка генерала понравилась им, и они отвечали ему улыбкой, пусть и скорбной, но улыбкой, говорившей о том, что их дух также не сломлен, что они еще придут в себя, чтобы покарать турок за все, в том числе и за три неудачных штурма Плевиы, Вечером в его палатку доставили контуженого унтер-офи-цера Игната Суровова. Он едва держался на ногах. Скобелев налил ему кружку вина и стал ждать, когда он соберется с духом. Генерал знал, чем все это могло кончиться, но не знал, как это было, как это кончилось. Суровов вынул из-за пазухи порванные майорские погоны и нательный крестик.

— Майора Горталова, — с трудом выдавил из себя Игнат, — Турки на штыки его, ваше превосходительство. Я бросился ему на помощь, а меня по голове прикладом. Лежал без сознания с ним рядом. Пришел в себя и пополз к своим. Вот добрался.

Скобелев встал со складного стула, снял с головы фуражку, постоял в тягостном раздумье.

— За что у тебя Георгиевский крест, унтер-офицер? — спросил он после долгой паузы.

— Под Систовом офицера спас, ваше превосходительство, — доложил Суровов, — Здесь я ничего сделать не мог.

— Ты сделал все, что мог, голубчик! — Скобелев обнял Суровова. — Я награждаю тебя вторым крестом, голубчик, и буду ходатайствовать об офицерском чине. Наверное, слышал, что офицерский чин дается полному кавалеру? Авось удастся убедить кого нужно, что можно сделать исключение даже из самых строгих правил. Кому же и офицером быть, как не тебе, голубчик?

V

Сон не приходил к царю. Он несколько раз вставал и принимал снотворное, но глаза не закрывались. Александр смотрел на темный потолок своего жилья и маленькие оконца, выходившие в сад, а видел туманную и задымленную Плевну, ее ужасные редуты, залпы орудий, скрытых за косогорами, бегущих в атаку стрелков, издали казавшихся маленькими, какими-то ненастоящими человечками, всадников, мечущихся среди разрывов. И еще он видел сотни и тысячи окровавленных, оглушенных солдат и офицеров, метавшихся в бреду, молящих о помощи или скорой смерти, безруких и безногих, с изуродованными лицами и тоскливыми глазами, в которых застыли боль и отчаяние.

А ведь совсем недавно казалось, что все будет иначе. Младший брат, главнокомандующий Дунайской армией великий князь Николай Николаевич, ни на йоту не сомневался в удаче третьего штурма, в успех верил и его штаб. Александр много дней подряд трясся по скверной дороге из своей временной квартиры в селе Радоницы на величественный холм, откуда так хорошо все видно. Неумолчно стреляли орудия, и после каждого нового залпа все больше и больше дыма появлялось на вражеских позициях. Порой казалось, что меткие выстрелы артиллеристов смели с лица земли все и что пехоте потребуется лишь совершить бросок, чтобы закрепить успех. Царь мог любоваться панорамой Плевны с первого до последнего залпа. Поездки на холм и наблюдение за артиллерийской пальбой вошли в привычку, как завтрак, обед и ужин, прогулки на коне и пешком, утренний и вечерний туалет. Да и кругом были свои, близкие и приятные люди: оттого и обстановка под Плев-ной стала привычной, необходимой и отрадной. Походное кресло Александра выдвигалось немного вперед. Чуть позади, с правой стороны, примащивался главнокомандующий Николай Николаевич, а сзади, в два ряда, выстраивались министры и генералы свиты, чем меньше чином — тем дальше. Государь обменивался впечатлениями с главнокомандующим, хвалил, когда стреляли метко, шутил, когда снаряды падали не туда, куда нужно.

И тридцатого августа все начиналось так, как было предусмотрено хорошо составленной программой. Николай Николаевич первым поздравил с высокими именинами и объявил, что государь император сегодня получит достойный его величества подарок: поверженную Плевну и плененного Осман-пашу. Об этом говорили и все те, кто наблюдал за боем с высокого холма. Неудачи первых атак удручили, но тогда казалось, что последующие атаки выправят положение и принесут успех. Николай Николаевич все еще был уверен в этом и эту уверенность укреплял в старшем брате. О действительном успехе, который имел Скобелев-младший, пока никто не сообщил, как не стало известно и о захвате Гривицкого редута румынами и русскими.

Между тем бой развертывался совсем не так, как того хотели царь и его окружение. Николай Николаевич стал мрачнеть первым и уже ничего не говорил. Когда захлебнулась последняя атака, он приблизился к государю и зашептал каким-то скрипучим, не своим голосом, что как ни жаль, но надо признать неудачу. Горе-командующий был склонен считать, что теперь турки сами перейдут в решительное наступление и нанесут русской армии такое поражение, — от которого будет трудно оправиться. Надо отступать. Как далеко? До Дуная. А еще лучше за Дунай. В Румынии можно будет привести в порядок потрепанные войска, чтобы весной продолжить эту кампанию. Военный министр Милютин, которому царь сообщил мнение главнокомандующего, присовокупив и свое согласие, решительно возразил. Он говорил, как трудно было России готовиться к этой войне и сколько потребуется еще лет, чтобы продолжить, а по существу, начать новую кампанию; что престиж России сразу же падет, и с нею перёстанут считаться; что недовольство таким решением охватит все слои России, а это может привести к новому революционному взрыву.

Царь спустил с кровати на коврик голые ноги и до боли сжал виски. В голову лезли думы одна мрачнее другой. Александр никогда не отличался оптимизмом, был мнителен и суеверен. Но сегодня, как он считал, не было ни излишней мнительности, ни суеверия. Он соберет военный совет, и военный министр, отличающийся убийственной логикой, гибким умом и трезвым расчетом, заставит считаться с его мнением. Царь должен будет согласиться с его доводами окончательно. А если последует новая неудача и произойдет полный крах кампании, что тогда? Родственники свалят всю вину на него и постараются доказать, что их предложение об отводе русской армии за Дунай было самым разумным и правильным. Перепугались, растерялись, ударились в панику все эти родственники! Как герцог Лейхтенбергский Николай, написавший накануне боя за Эски-Загру: «Я со всей откровенностью должен признаться, что не способен начальствовать вверенным мне отрядом. Никогда не служив, я поневоле должен слушаться советов. В настоящие серьезные минуты такое положение может привести к прискорбным последствиям. Я нравственно и физически болен». Не болел ни нравственно, ни физически, когда дело шло хорошо, когда Гурко преодолел Балканы и герцог собирался прогуливаться по улицам Константинополя и сверкать высшими орденами империи. Почувствовал опасность — заболел мгновенно!