— Вперед, братцы! Ур-р-а-а!

Загрохотали барабаны, еще выше. поднялись знамена штурмующих колонн, бодро и призывно заиграли полковые Оркестры. Войска, повинуясь командам и грохоту барабанов, грозно и внушительно двинулись вперед — на приступ вражеских ре-дутов.

Сначала они, окатываемые артиллерийским и ружейным огнем противника, спустились в низинку и приблизились к ручью с крутыми берегами, потом преодолели его неглубокие, но шумные воды, вскарабкались по скользкой и вязкой глине на кручу и устремились на другую кручу, высокую и каменистую, без троп и проходов, навстречу шквалу огня и истошным крикам «алла», которыми взбодряли себя турки. Ноги вязли в глине. Огонь со стороны турецких редутов усилился, выстрелы орудий, разрывы гранат, ружейные залпы, свист пуль и разлетающихся осколков — вое слилось в общий гул. Но штурмующие колонны шли, барабаны били задорно и призывно, музыка играла бодро и весело, знамена шелестели победно и сладко, а генерал по-прежнему лихо гарцевал на белом коне, торопя людей вперед, хрипло выдавливая из себя «братцы» и «ура».

Суровов, поспевая за спешившим знаменосцем, который не желал отставать от генерала, в душе думал о том, что он присутствует при самом главном бое своей армии. Все он считал естественным и обычным: и гибель былобрысого, голубоглазого солдата, который, падая, уронил ружье, но руку прижимал к груди, наверняка оберегая от пуль и осколков металлическую коробочку со светлыми, нежными волосенками; и развороченное орудие, рядом с которым валялись побитые турки; и груды трупов своих, через которые надо было или перешагивать, или просто по ним ступать. Игнат успел подхватить знамя у пораженного турецкой пулей усатого знаменосца, не позволив ему упасть на землю, липкую и грязную.

Били барабаны и играли горны, гремели полковые оркестры и шелестели знамена, свистели пули, осколки и шрапнель, падали десятки и сотни людей, но остальные видели перед собой только редуты и ползли к ним, забыв про все на свете. Пуля задела правое ухо Игната и ковырнула его левое плечо, рядом разорвавшийся снаряд хотя и не поразил его осколками, но порядочно оглушил. Игнат упрямо карабкался в гору вместе с другими и передохнул тогда, когда турки на первом их редуте были перебиты.

— Благодарю, братцы! — крикнул Скобелев. — Сердечное спасибо вам, богатыри земли русской!

Генерал всматривался в даль, затянутую кисеей дождя, потом поманил к себе человека в штатском.

— Верещагин! — крикнул он. — Что-то там странное происходит: сбились кони, люди в кучу. Поезжай, братец, разберись да наведи там порядок!

После полуторачасового кровавого боя, стоившего больших потерь русским, редут номер три был взят.

Унтер-офицер Игнат Суровов до: позднего вечера не опускал полковое знамя и сложил его по приказу майора Горта-лова, когда наступили сумерки.

III

Сергей Верещагин стал загадкой с первых дней своего пребывания в действующей армии. Не было ничего удивительного в том, что он бросил свои этюды и волонтером прибыл на войну. Таких примеров было много. В войсках уже находились известные художники, литераторы, врачи, журналисты. Благое дело звало под свои знамена достойных людей, а об освобождении болгар в России мечтали долгие годы, этим грезили все передовые, лучшие люди.

Удивительным было то, что волонтер Сергей Верещагин, эта «штатская клеенка», как говорили о гражданских лицах военные, вызвался стать ординарцем самого боевого и смелого генерала и искал только трудные и опасные поручения. Когда этот штатский скакал к полковнику и требовал, конечно от имени генерала Скобелева, срочно принять какие-то меры: переставить батальоны, перестроить боевые ряды, выдвинуть то-то и туда-то, — на первых порах он приводил начальников в полное недоумение. Потом оказывалось, что, передавая приказание генерала, он от себя добавлял полезные советы, которые были весьма кстати. Авторитет в войсках Верещагин утвердил и своей бесшабашной удалью, настоящей ратной храбростью, к которой так ревнивы сугубо военные люди. Если он оказывался в пехоте в момент атаки — примыкал к передовой шеренге, брал ружье, стрелял, колол штыком и бил прикладом, да так, что ему мог позавидовать любой стрелок. Шел в атаку с казаками — был первым рубакой, словно родился где-то на Дону или на Кубани и с детства не расставался с шашкой.

Он не успел к первому штурму Плевны, зато проявил себя при штурме втором. Тогда он не знал покоя и не успевал менять лошадей, которые или выдыхались от быстрой скачки, или падали от пуль и осколков. Он первым пробился к речке Тученице и разведал, что там нет укреплений фронтом на юг и па запад. Это подтвердил потом и сам Скобелев. Он летал с одного участка на другой, делал кроки местности, помечал на них вражеские укрепления, подсчитывал, сколько таборов скрыто за тем или иным гребнем. Когда пришлось отступать и Скобелев приказал подобрать с поля боя всех раненых, Сергей лично проверил чуть ли не каждого, кого находил вблизи расположения противника. Он покинул это место, когда в точности был выполнен скобелевский приказ. На реке Осма Ве-

рещагин рубился с турками в рядах двадцать третьего Дон-\ ского казачьего полка, рубился так, что командир полка, понимавший толк в боевых схватках, с явным удовольствием 5 докладывал начальству, как вел себя этот странный человек в сражении и что он вполне заслужил высокую солдатскую награду.

Поговаривали, что Верещагин ищет для себя смерть на поле боя. Но это было неправдой: жизнь он любил и понапрасну никогда бы ее не отдал. Просто придерживался он той же точки зрения, что и Скобелев: стоит один раз поклониться пуле или осколку, как потом это может войти в дурную привычку. Он готов был тысячу раз погибнуть, даже безрассудно, чем один раз услышать, что он трус.

Ему хотелось отличиться, хотелось получить Георгиевски!! крест — эту солдатскую награду, которую он считал почетнее всяких алмазных и золотых звезд, сверкавших на мундирах знати. И отличиться именно в этот освободительный поход, в который армия шла не покорять, не усмирять, а избавлять народ от ненавистного ярма. О болгарах он читал много, давно, со школьной скамьи, полюбил их всей душой.

Третьего штурма Плевны он ждал, верил, что наконец-то придет успех. Правда, были, как всегда, и пессимисты. Они утверждали, что войск для большого штурма мало, что орудия изношены, снарядов явно недостаточно для настоящей канонады, а потому дело кончится точно так, как восьмого и восемнадцатого июля — в первую и вторую попытку взять. Плев-ну. Верещагин не соглашался с этим и начавшийся бой укрепил его надежды.

На правый фланг он примчался на взмыленной лошади и быстро отыскал командира. Тот сказал, что полк встретил сильнейшее сопротивление, понес большие потери и вынужден отходить, но отход ведется без суеты и паники. Только Верещагин подумал, что надо известить об этом генерала Скобелева, как увидел скачущих вражеских всадников. Их было несколько сот, и неслись они на быстрых, хороших лошадях. Всадники врезались в ряды отступающего полка, расстроили их и стали теснить. Верещагин послал с казаком донесение об ухудшении обстановки на этом фланге, а сам вынул саблю и помчался туда, где почти безнаказанно орудовали вошедшие в азарт янычары.

— Не отступать! — в отчаянии закричал Верещагин. — Вы губите дело! Стоять насмерть, братцы!

Он ловко, Как нстый казак или гусар, соскочил с лошади и пустился навстречу бегущим. Лицо его свела судорога боли, губа прикушена до крови, редкие волосы растрепаны дождем и ветром. Вокруг Верещагина задерживались отступавшие, друЖнее загремели ответные выстрелы.

— Скобелев на турецких редутах! — кричал он. — Огонь по басурманам! Бей, не жалей, братцы!

Он быстро вложил саблю в ножны и схватил винтовку у убитого солдата. Прицелился, выстрелил, обрадовался, что попал, прицелился еще раз, но выстрелить не успел: турецкие пули сразили его. Он мгновение постоял, словно раздумывая, стоит ли ему падать, и тяжело опустился наземь.