— Вы за нас умираете на Шипке, — тихо проговорила Елена, тронутая словами офицера.

— За вас не жалко отдать жизнь, милая! — ответил Бородин.

Солдаты с вещами уходили на позиции. Улыбнулся и ушел

Иван Шелонин. Офицеры тоже разбрелись по своим ложементам. Остался лишь Бородин. Он смотрел на Елену и что-то, видно, хотел сказать ей, но пока не решался.

— Три дня назад в Габрове скончалась моя невеста, вы должны ее помнить… — начал он.

— Ольга Головина, сестра милосердия! — испуганно воскликнула Елена.

— Да. — с трудом проговорил он. Сунул руку за пазуху, извлек маленький пакетик. — Вот ее любимая брошь, носите и берегите ее, милая!.. А вот эти сережки передайте вашей подружке на добрую память о сестре милосердия Ольге Головиной.

— Но это такие дорогие вещи! — растерялась Елена. — Нет, нет!

— Вы не знаете еще цены себе! — сказал Бородин. Помолчал, подумал, — Мне — следует их беречь как самую дорогую память. — Неловко улыбнулся. — Но меня могут убить, и тогда ничего не останется на память об этой благородной русской девушке. Она там, у вас… в Габрове… Сходите при случае на ее могилку, положите цветы. Помните ее, очень прошу вас! — Бородин вручил пакетик Елене и торопливо зашагал в сторону своего ложемента. Остановился, оглянулся, крикнул: — Не торопитесь, милая, я сейчас пришлю Шелонина, он поможет вам спуститься с вершины. Будьте здоровы!

II

Такое приказание мог придумать для солдата только самый умный и добрый начальник. Шелонин вернулся быстро и позволил себе пожать руку Елены.

— Домой? — спросил он. — Эх, хоть бы денек дома побыть! — закончил он уже мечтательно.

— Поехали к нам, — предложила она. — У нас тепло, у нас очень и очень хорошо!

— Рай там у вас, Леночка, знаю. Вот турок прогоним, тогда и заеду в гости.

— Татко для вас лучшую ракию оставил!

— Спасибо ему.

Мул, осторожно ступая, стал медленно спускаться с вершины. Шелонин и Елена шли за ним.

Шелонину хотелось поговорить о самом важном. А как начать этот разговор? По-псковски: «Дролечка, я люблю тебя, жить без тебя не могу!» Нехорошо как-то. Она и слова-то такого не знает — дролечка. Как бы не обидеть, не испугать!

— Ванюша, а у нас гость… — начала Елена. — Наско пришел из Тырнова. Теплые вещи принес для Пенки.

— Как там дядя Димитр? — оживился Шелонин, — Не болеет, в гости нас ждет.

— Поедете?

— Поедем, когда вы турок с Шипки сгоните! — улыбнулась Елена.

— Сгоним. Как пить дать!

— Когда Ванюша говорит «как пить дать», я верю, что так и будет! — весело отозвалась Елена.

— А то как же! — улыбнулся Шелонин. — Посидели на горе — и хватит. Прогоним турку, тогда и по гостям ходить можно: к Леночке в Габрово, к дяде Димитру в Тырново! Вы теперь для меня как свои!

— Для вас свои будут в каждом болгарском доме, — задумчиво покачала головой Елена.

Дорога спускалась вниз, и Шелонин с силой натягивал вожжи, удерживая мула.

— Ванюша, ты давно хотел рассказать про свои места. Мне так хотелось бы услышать!

— У нас тоже места хорошие, — быстро ответил Иван. — Гор громадных, конечно, нет, но пригорки встречаются. Леса у нас такие большие и дремучие, что можно заблудиться. Поля наши красивые, особо когда лен цветет. Он у нас синий-синий, небо и то таким не бывает!

— Как у Ванюши глаза, правда? — улыбнулась Елена.

Многие сравнивали его глаза с цветущим льном.

— Правда, — тихо ответил он.

— Я очень люблю синие глаза! — быстро проговорила Елена. — Они всегда открытые и честные. Смотришь на такие глаза и человека насквозь видишь!

— А мне очень нравятся карие, — сказал Шелонин, — они теплые и ласковые. Такие глаза встретишь только у добрых людей!

На этот раз промолчала Елена. Лишь спустя минуты две-три она сказала:

— Продолжай, Ванюша, про свои места. Это так интересно!

Он стал припоминать, о чем бы еще рассказать Елене. Его потянуло в родной край, который представился ему после долгой разлуки удивительно хорошим: и само село, раскинувшееся по зеленому берегу покойной речушки, и сосновый бор, в котором он с ребятами играл в Стеньку-атамана, и церквушка со своим гулким колоколом, проводившим его на войну, и приземистая, покосившаяся избенка, где он прожил свои двадцать лет, — все вспомнилось дорогим и близким его сердцу.

— Хорошо у нас, Леночка, — сказал Иван. — Реки у нас есть, Шелонь и Демянка, рыба в них водится всякая, есть и раки, во-о-о, с ладонь!

— Раки очень вкусные!

— Леса у нас тоже рядом с селом, а там грибов видимо-невидимо! Выбирай какие хочешь: белые, подосиновики, подберезовики, грузди, маслята, опята, волнушки, рыжики, чернушки, моховики… Не меньше ста названий!

— Много! — согласилась Елена.

— А ягоды у нас: черника, голубика, клюква, малина, морошка, брусника, земляника…

— А виноград у вас есть? — улыбнулась Елена.

— Нет. Зато есть брусника, Леночка!.. — Он уже хотел сказать, что, по его понятию, она ничуть не хуже винограда, но, подумав, решил не обижать Елену, — Вкусная! Мы ее на всю зиму запасаем. Она у нас за виноград сходит!

— Без винограда, наверное, тоже жить можно, — примирительно сказала Елена.

Шелонин рассказывал и побаивался: а вдруг Елена начнет расспрашивать, что у него за дом и как он обставлен, какой Скот имеет его семья и сколько у них всяких угодий. Тут Ивану нечем похвалиться: ютится он с матерью в кособокой избенке, коровенка есть, но молока, масла или сметаны на столе не бывает, даже творог — и тот уносится в уездный город на базар. Хлеба — до рождества Христова, потом мешают купленную муку с картошкой. С таким харчем и ждут нового урожая. Мясо едят три раза в год: на пасху, рождество да на престольный праздник Фрола и Лавра. Хорошо, что Елена этим не интересуется — пришлось бы или что-то красиво сочинять, или пугать правдой.

Он смотрел на ее подрумяненное холодом лицо, вздрагивающие в улыбке полные губы, блестящие глаза, и так ему захотелось признаться в своей любви, что он заранее покраснел от смущения. И почему такая робость? Не трус Иван Шелонин — турок не боится, холода шипкинского не испугался, а тут берет оторопь. И не только тут, такое бывало с ним и раньше. Понравится девушка, а Иван ходит и вздыхает украдкой. И довздыхается до того, что его же товарищ, и лицом хуже, и норовом не такой, возьмет и отобьет дролечку. На любовь, видно, другая должна быть смелость.

— Леночка, а могли бы вы уехать в другие места? — набрался храбрости Шелонин.

— А зачем?

— Ну… чтоб жить.

— Мне и в Габрове хорошо, Ванюша.

— А вот… Ну а вот… Если вот влюбитесь в кого… Могли б тогда из Габрова уехать?! — вырвалось у него почти с отчаянием.

— Не знаю, — сказала она тихо.

Мул тянул повозку тем же неторопливым шагом, подняв свои большие уши. У подножия вершины стояли приземистые домики, из которых выходили офицеры.

Над головой заливисто пропела пуля.

— Турки, они всегда тут стреляют, — пояснила Елена.

Иван подхлестнул мула, но тот не ускорил шаг. Шелонин велел Елене идти с левой от него стороны, про себя рассудив: первым на пути пули окажется он, а у него, у солдата, кожа и кость крепче…

— Ой! — воскликнула Елена испуганно.

Не успел Иван подхватить ее, как Елена упала рядом с повозкой. Он придержал мула и нагнулся, чтобы помочь девушке. Но мул шагал и шагал, и Шелонин бросил вожжи.

— Прости меня, Ванюша, — прошептала Елена, — прости… Я хотела с тобой быть… долго-долго…

— Леночка, родненькая ты моя, любовь ты моя ненаглядная, да как же так? — ужаснулся Шелонин. — Да как же не уберег я тебя от пули-то басурманской, не поставил вовремя за себя? Лучше уж меня бы, я солдат, мне умирать законом велено!

— Наклонись, Ванюша, я хочу тебя поцеловать, — едва слышно попросила Елена.

Он бережно поцеловал ее. Положив голову на колени, он смотрел ей в глаза, пока они были открыты, карие, теплые и такие добрые. Она уже не могла говорить. Иван приник ухом к ее груди и все понял. Он схватил Елену на руки и торопливо зашагал вслед за мулом. Он не ощущал тяжести и не слышал разбойничьего посвиста турецких пуль. Ему казалось, что сейчас скончалась не только Елена, окончилась и его жизнь. Для чего она ему, если не стало на свете любимого существа!..