Он налил стаканчик и поставил перед Минчевым, столько же налил и себе. Грицко принес на подносе закуску: ветчину, холодную курицу, холодную телятину.

— Ну, братушка, выпьем за то, чтобы как можно скорее прогнать Сулеймана, — предложил Радецкий.

— С радостью, ваше превосходительство! — охотно поддержал Минчев.

Радецкий думал было налить еще по стакану, но вовремя увидел, что соглядатаю тогда не подняться со стула.

— Завтра встретимся еще раз, — сказал Радецкий. — Моих штабных офицеров будет интересовать многое. А сегодня спать.

— Спокойной ночи, ваше превосходительство, — заплетающимся языком проговорил Минчев.

Радецкий кивнул и приказал Грицко отвести болгарина в ближайшую землянку.

Спал Йордан сном праведника, не просыпался даже тогда, когда по соседству разрывалась турецкая граната. Разбудил его усатый Грицко.

— Вставай, братушка, велено доставить тебя к их превосходительству, — сказал он, широко и добродушно улыбаясь.

Минчев быстро оделся, сполоснул лицо холодной водой и вышел из землянки. Стал ждать, когда о нем доложат генералу. Неподалеку заметил повозку, которую с трудом тащил мул. Подстегивала его молоденькая болгарка, раскрасневшаяся от сильного мороза.

— Елена! Крестница! — радостно воскликнул Минчев и бросился к девушке.

— Дядя Данчо! — обрадовалась и она. — Как вы-то сюда попали? Давно ли тут?

— Вчера пришел. Дела у меня важные, крестница. Чем же ты подводу-то нагрузила?

— Теплую одежду привезла братушкам, дядя Данчо, — ответила Елена. — Я тут бываю часто. Сколько их, бедненьких, померзло ради нас! По всей дороге лежат. Я всегда плачу, когда их вижу.

Офицер-адъютант позвал Минчева, и он заторопился.

— Даст бог, еще свидимся, — сказал он, целуя Елену.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

I

Если бы Елена Христова прикинула версты, пройденные ею из Габрово на Шипку и обратно, их, пожалуй, набралось бы, чтобы покрыть расстояние от ее родных мест до города Николаева, куда она попала в трудное лихолетье. Жарким летом она доставляла воду, вино, продукты, с наступлением холодов привозила теплые вещи, находя место для еды и бутылей с вином, которые приносили щедрые габровцы. Будь это в ее силах, она снарядила бы тысячи подвод и отправила бы их на Шипку, чтобы спасти несчастных. «Как можно рассчитывать на милость Шипки, — рассужда’ла она сама с собой, — когда Шипка признает только хорошо одетых и не терпит голых и босых? Почему бы не объявить сбор теплых вещей на всей освобожденной части Болгарии? Ни один болгарин не остался бы безучастным, если бы узнал, что на вершинах замерзают люди. Последнее бы с себя сняли и отдали русским!» Она не доходила до высоких обобщений, не искала конкретных виновников, но полагала, что на вершине произошла страшная беда и что шипкинцам надо помогать.

На Шипке Елену называли по-разному: спасительницей, благодетельницей, ангелом-хранителем. Она краснела и просила поскорей разгрузить повозку, чтобы успеть к вечеру домой. Не всегда ей удавалось побывать в роте, где служил рядовой Шелонин, но, если его ложемент оказывался рядом, забегала непременно, к удовольствию не только Ивана, но и его друзей.

Сегодня путь ее лежал в батальон, где служил Шелонин, и она радовалась этому, погоняя мула и вполголоса напевая. Она никак не могла привыкнуть к надоедливому цоканью пуль и, когда они проносились над ее головой, взмахивала рукой, будто отгоняла назойливую муху.

На вершине она увидела знакомые позиции: повыше — русские, пониже — турецкие. Над турецкими клубился сизый дымок. Она насчитала до пятидесяти таких дымков и сбилась со счета. На русских позициях дымков было меньше. Елена знала, что русские испытывают большие трудности с дровами, и положила на повозку дюжину маленьких поленцев — это для Шелонина. Он всегда радуется каждому полешку. Впрочем, он всегда рад ее приходу.

В ложементах ее заметили издали.

— А, Елена!

— Ура Елене!

— Лучшей в Болгарии!

— Лучшей в мире! — послышались голоса.

Небольшая возвышенность прикрыла мула от турецких пуль, и Елена решила расположиться в этом сравнительно безопасном месте. Пришли офицеры, заулыбались, один даже поправил ее волосы, выбившиеся из-под платка. Елена сообщила, что она привезла в этот раз: опанцы, материю для теплых портянок, шкуры для пошивки обуви, теплое белье и разные поддевки, бочонки с ракией, пуда три сала и много всякой всячины — от носовых платков до хромовых сапог, которые принес старый дед, ходивший в Палестину и стоявший в этих сапогах у гроба господня. Офицеры о чем-то переговорили между собой, и старший среди них искренне поблагодарил Елену и сказал, что это хорощие подарки, что они распределят вещи и продукты между ротами и никого не обидят, а вот сапоги у нее необыкновенные и они предлагают отвезти их хозяину обратно. Елена, вспомнив, как дедушка горячо уговаривал ее передать русским сапоги, ответила офицеру, что возвратить подарок невозможно: это очень обидело бы старого человека. Она даже изобразила, как дедушка стал бы возмущаться, пенять на нее за невыполненную просьбу. Русские командиры заулыбались и решили, что в таком случае она сама должна выбрать будущего обладателя столь памятной вещи. Она приметила подпоручика Бородина в порванных сапогах и, густо покраснев, тихо предложила:

— Возьмите, пожалуйста… Вот для них и портянки… Возьмите, ради бога!

Теперь стушевался Бородин. Взглянул сначала на Елену, потом на сапоги. Кто-то подсказал: «Бери, Андрей, да благодари!» Он потянулся за сапогами, поставил рядом со своими, перевязанными веревками, обрадовался, будто ребенок, увидевший перед собой долгожданную игрушку, нерешительно взял их под мышку, улыбнулся Елене и зашагал в сторону своих недалеких позиций.

Вскоре из рот стали приходить люди. Они окружали повозку и с улыбкой смотрели на девушку. Елена не стала медлить и приступила к раздаче подарков. Усатый офицер говорил ей, что и кому положено, и Елена отпускала точно по этим указаниям. Ее не уставали благодарить, а она делала вид, что ничего не слышит, хотя слышала каждое слово. Особенно весело стало, когда дошла очередь до ракии: все норовили получить побольше, но усатый оказался строгим и не позволил отпустить даже лишнюю чарку.

— Что-то у Бородина замешкались, — сказал усатый, — все получили, а от него пока никого нет. Или все еще сапоги примеряет?

Затосковала и Елена, не вручившая подарки, как она считала, в главную роту. А может, она поступила неправильно, предложив сапоги простолюдина офицеру? Нет, не мог он обидеться! Елене приходилось и раньше несколько раз с ним разговаривать, держался он с ней как равный и показался очень простым и доступным человеком. Почему же его рота не является за подарками?

Бородин привел людей сам. Елена издали узнала Шелонина, небритого и весело улыбающегося. На ногах у Ивана навернуты куски воловьей шкуры, перевязанные проволокой, на голове, как и у всех, башлык из плотной материи. Был он неуклюж, но для Шипки в самый раз.

— Отпусти, милая, для моих гренадеров, — сказал Бородин. — Шелонина пришлось вызывать из секрета, потому и задержался.

Она поняла, что эта задержка произошла ради нее, и признательно улыбнулась подпоручику. Шелонин кивнул ей, но не осмелился подойти ближе: чужие офицеры все еще были рядом и он, видно, не желал ставить девушку в неловкое положение.

Елена попросила брать все, что лежало на ее повозке, и солдаты тотчас принялись за разгрузку.

— А где же Пенка? — спросил Шелонин.

— Пенку опять ранило в плечо.

— Вот жалость! — огорчился Шелонин. — Не везет же ей!

— Четвертый раз! — подтвердила Елена. — Слава богу, легко. Скоро заживет!

— Дай-то бог! — сказал Шелонин.

— Когда-нибудь на Шипке соорудят памятник, — вступил в разговор подпоручик Бородин. — Я не знаю, кого скульптор сделает главным героем: тех, кто защищал Шипку в августе, иЛи тех, кто замерзал на ней в декабре. Но будь я художником, я нашел бы на этом памятнике местечко для вас и для вашей подружки. Изобразил бы вас или с кувшином драгоценной воды, или с теплой одеждой. Какие же вы славные, слов не найду, чтобы отблагодарить вас!