литературного наследства, особенно критического, не пережило своего времени.

Иное дело литературные мемуары Анненкова, связанные с самой лучшей и

наиболее поэтической порой в жизни автора и написанные широко, крупно, талантливо. Однако и в его воспоминаниях читатель без особого труда подметит и

двоегласие, и половинчатость, и ограниченность либерала-постепеновца.

Анненков уделяет немало страниц характеристике идейной жизни

сороковых годов, главного ее направления и преобладающего пафоса,

Повествование о Гоголе, Белинском, Грановском и других, основывающихся на

фактах и живых наблюдениях, он сплошь и рядом дополняет общими

рассуждениями, стремясь обрисовать тип передового человека того времени, его

нравственно-психологический облик, свойственный ему образ мыслей.

В этих рассуждениях по поводу эпохи и человека сороковых годов

Анненков малоинтересен. Как только речь заходит о «политике», о

революционной демократии сороковых годов, отражавшей настроения

крепостных крестьян и рвавшейся из сферы теории и литературных интересов в

реальную жизнь, либерал-постепеновец сразу же берет в Анненкове верх над

правдивым летописцем эпохи. Высший тип человека сороковых годов

представляется ему лишь в виде либерально настроенного мыслителя,

ограниченного пределами приятельского кружка и довольствующегося узкой

сферой чистой теории, но отнюдь не борца демократического склада, не

политика, стремящегося к революционному переустройству русской жизни. По

мнению Анненкова, тип «политического человека» в прямом смысле этого

понятия вообще появился в русском обществе не в сороковых, а лишь в

пятидесятых годах, в период крестьянской реформы. Но и тогда его воплощали не

Чернышевский или Герцен— они «от лукавого»,— а сторонники мирной

легальной деятельности типа Кавелина и Самарина,

III

Гоголь, Белинский и Тургенев — эти три образа являются в полном смысле

слова центральными в литературных воспоминаниях Анненкова. Мало сказать, что рассказ об этих замечательных людях составляет фактическую основу лучших

его мемуарных работ. Через духовный облик Гоголя, Белинского и Тургенева, через смену их умонастроений Анненков в первую очередь и стремится

16

обрисовать сложное и противоречивое движение русской духовной жизни на

переломе от начала тридцатых по начало шестидесятых годов.

Из наблюдений и по личному опыту Анненков хорошо знал, какое сильное

освобождающее влияние на умы оказал Гоголь своими лучшими произведениями

в тридцатых и сороковых годах. С произведений Гоголя, с критики Белинского, окрыленной гоголевским творчеством, началась новая полоса в общественном

самосознании. Не случайно Ленин «идеи Белинского и Гоголя» считал одним из

высших достижений передовой мысли сороковых годов,

Но произошло так, что сам Гоголь оказался впоследствии вне этого

движения, сблизился с реакционными кругами и стал противником тех идей и

стремлений, возникновению которых так мощно способствовал своим

творчеством. Как и почему это могло произойти? Когда более или менее ясно

обозначился тревожный поворот Гоголя в сторону ложных идей, которые

неминуемо должны были привести его к духовной катастрофе? На эти вопросы

Анненков и отвечает в своей первой работе в жанре воспоминаний — «Н. В.

Гоголь в Риме летом 1841 года» (1857).

Став фактически редактором «Библиотеки для чтения» с апреля 1856 года, Дружинин разослал своим приятелям примерный темник желаемых статей. В

ответном письме к нему Анненков сообщал: «Одну из этих тем, однако ж, за

которые, между прочим, Вам большое спасибо, и именно тему время

препровождения с Гоголем в Риме я непременно обработаю для Вас».

Работа писалась Анненковым в разгар споров между эстетской (Дружинин, Боткин, Анненков) и революционно-демократической критикой (Чернышевский, Некрасов) о судьбах «пушкинского» и «гоголевского» направлений. Когда

Дружинин называл эту тему, он, очевидно, рассчитывал получить от Анненкова

мемуар в духе эстетской точки зрения. Дружинин имел основание надеяться

именно на это, так как в своих критических статьях тех лет Анненков, например, 17

писал, что влияние Гоголя, следование его критическому пафосу привели

литературу к «односторонности» и «загрубению».

Однако Анненков-мемуарист оказался проницательнее Анненкова-критика, и из-под его пера вылились воспоминания, подтвердившие еще раз, сколь

плодотворной и актуальной была и в пятидесятых годах литературная традиция

Гоголя и Белинского. Не случайно Н. Г, Чернышевский так тепло отозвался о

работе Анненкова.

Воспоминания о Гоголе своим полемическим острием обращены, главным

образом, против реакционных славянофильских концепций духовного развития

писателя, в частности против издания П. А. Кулиша, на которое Анненков

неоднократно ссылается. В письме же к Дружинину он так отозвался об этом

издании: «Сия последняя книга, нет сомненья, крайне любопытна и вполне будет

полезна, если кто-либо возьмется написать на нее еще книгу».

Вопреки мнению славянофилов и даже самого писателя в «Авторской

исповеди», будто он и прежде был так же настроен, как и в период издания

«Выбранных мест из переписки с друзьями», Анненков дает духовный облик

Гоголя в движении. Он убедительно показывает, что «в первую пору своего

развития», в период «Миргорода» и «Ревизора», когда Анненков особенно близко

знал писателя, «Гоголь был совсем свободным человеком», чрезвычайно далеким

по своей насквозь «земной» и здоровой натуре от учения церкви, от аскетизма в

жизни, от мертвящего образа мыслей.

Иным нашел Анненков Гоголя в Риме летом 1841 года. Он развертывает в

очерке одну за другой картины роскошной итальянской природы, панораму Рима, передает впечатление от самой атмосферы и медлительного течения жизни в то

время в «вечном» городе и на этом фоне воспроизводит колоритный образ

Гоголя-страдальца, терзаемого сомнениями гениального художника, чуткого, человечного, но бесконечно одинокого со своими нелегкими и неотступными

думами о судьбах России, о своем гордом призвании пророка и наставника.

Анненков превосходно воссоздал аскетический по своему характеру образ

жизни Гоголя в Риме, показал его внутреннюю борьбу, прямо-таки скульптурно

обрисовал сцены переписки первого тома «Мертвых душ» под диктовку Гоголя

— в этих сценах писатель действительно встает перед нами как живой,— а затем, основываясь на эпистолярных и мемуарных материалах, уже как критик и

исследователь, завершил повествование о великом страдальце, идущем к

неминуемой душевной катастрофе.

Воспоминания о встречах с Гоголем в Риме принадлежат к лучшим

страницам Анненкова и по мастерству изображения — по умению автора

проникнуть в то, что Горький называл «психологией факта», и на этой основе

дать вдумчивый и разносторонний абрис характера, смело касаясь не только

великих черт, но и малых человеческих слабостей, свойственных Гоголю, как и

всем людям. А кроме того, воспоминания эти превосходно написаны — ясно, задушевно и образно.

В дальнейшем Анненков не раз касался в воспоминаниях и письмах

духовной драмы Гоголя. В «Замечательном десятилетии» он непрерывно

обращается в связи с характеристикой Белинского к произведениям Гоголя, 18

рассказывает о его нравственном надломе, о своих встречах и беседах с ним в

Париже и Бамберге, цитирует переписку, усилившуюся с выходом «Выбранных

мест из переписки с друзьями» и зальцбруннским письмом Белинского. Анненков

хорошо понимает, что эволюция Гоголя вправо, завершившаяся его духовным