Каюта была двухместной, напротив меня сидел плотный человек в военном кителе. Безусловно, в такой каюте могли встретиться только весьма ответственные товарищи, и мой спутник приглядывался ко мне с любопытством. Но спросить, что я за птица, не решился. Разложив закуску (свежую и копченую рыбу, сыр и разную травку), он, с гостеприимством кавказца, предложил мне присоединиться к его завтраку. Ну, этаких прелестей я давно не видывал и без всякого стеснения принял предложение, отметив при этом, что, по срочности своего выезда, не успел ничего путного прихватить на дорогу.

— Да и путешествие у меня было длительное, почти через всю Среднюю Азию, — сказал я не без жалости.

— Понимаю, — значительно кивнул он. — Дело у нас такое, что о себе частенько забываешь подумать. Прошу. Хотя нынче и сухой закон, но стопкой азербайджанского коньяка довоенного розлива мы все же угостимся. Не возражаете?

— Отнюдь.

Желая несколько умерить свое хлестаковское положение, я признался, что являюсь всего лишь литератором. Тут он восхитился хотя бы по одному тому, что я не являюсь каким-нибудь таинственным начальником, и, почувствовав себя вольготнее, заговорил со мной, что называется «по душам»:

— Видали, что делается в Красноводске? Полнейший бардак! Люди валяются на мостовой. Вши по ним так и кишат. А на что глядят органы? Э, нет, у себя в Баку я завел жесткие правила. Как только человек сходит с парохода, он прежде всего попадает в санпропускник, и там выпаривают его одежду до дыр. — Он засмеялся.

— И вам не миновать!

Я насторожился:

— И долго продолжается эта процедура?

— На несколько часиков задержат. Исключений ни для кого не делаю. — Тут он уже не засмеялся, а захохотал, взглянув на меня. — Не беспокойтесь, я кое-что придумал и, чтобы все было по закону, мною же установленному, проведу вас сам, но вы пойдете с заложенными назад руками, как арестованный. Может быть, даже как опасный преступник, вот я вас лично сопровождаю. А? Хорошо придумано?

— Нет, плохо. Как арестованный — это мне не к лицу.

— Так ведь это же шутка! Вы пройдете маленький кусочек от трапа до выхода в город, и вся история! — говорил он, подливая в мою стопку. — Ваше здоровье!

— И ваше. Но я даже кусочка не пройду с руками назад. Закладывайте меня в санпропускник, ваши правила я одобряю!

— Аллах! — вскричал он, поднявши руки и изображая мусульманина на молитве. — С этими писателями одна морока! К ним не подступишься! А у нас в органах приучили уважать писателей! Я уважаю писателей. Инженеры человеческих душ, как сказал наш великий вождь! Да нет, прямо скажу — не то что обрадован знакомству, но польщен, и отдам распоряжение, чтобы прошли так.

Эка мне повезло! Он действительно продемонстрировал нежную заботу органов к писателям: я не только миновал его санпропускную ловушку, но он проводил меня на вокзал, устроил билет и гепеушным ходом провел на перрон. Был он уже в изрядном подпитии и, когда вагон тронулся, посылал мне воздушные поцелуи. Конечно же, мне повезло!

Поезд, как привычно в то время, опаздывал, и в Тбилиси я приехал ночью. Комендантский час еще не был отменен, и никто меня не встречал. Ночь я просидел на вокзале и затем отправился на проспект Руставели, зная наверняка, в какой гостинице мне приготовлен номер. Однако, войдя в пустынный вестибюль и направившись к дежурному, я назвал себя и с опаской протянул свое удостоверение с клеточками. «Наподдаст мне сейчас, — думал, — а то и того хуже — вызовет милицию». Но дежурный, не выразив никакого изумления от моей ужасной бумажки, спокойно сунул ее в контору и сказал:

— А! Это от Наты Вачнадзе[103] и Симона? Иди, генацвале, на третий этаж, спрашивай 42-й номер. Хороший номер, не обидишься.

Дежурная по этажу, заспанная, вмиг прихорошившаяся, побежала впереди меня с ключом, оживленно рассказывая:

— Сама Нато заезжала, справлялась, все ли приготовлено к вашему приезду. Симон Чиковани[104] звонил, не приехали ли вы? Заходите, батоно, располагайтесь.

Серебристая голубизна Мтацминды виднелась в окна. Там, на подходах к вершине этой святой горы, угадывалась знаменитая могила моего Грибоедова в фамильном чавчавадзевском склепе, и вот-вот поползут наверх первые вагончики фуникулера. Но еще рано, город спит. Легкое цветение света вьется внизу, сгущаясь кверху в серовато-голубую массу.

«Уверен, — подумал я, — они выбрали этот номер не случайно». И принялся за осмотр одежды и белья: не поднабралось ли чего-нибудь за долгую дорогу? Все швы тщательно осмотрел, ничего не нашлось, и я бухнулся в постель. Я заснул сразу, мертвым сном, и, наверно, не слышал, как мне звонили, и проснулся от громкого стука в дверь. Вскочил босой, и ко мне не вошел, а ворвался Симон:

— Я звоню тебе с утра! Портье сказал, что ты приехал, а от тебя ни звука.

— Я спал.

— А то я бог знает что подумал. Вчера уладили твои дела с Начхепия, нашим главным в НКВД. С пропиской твоей все в порядке. Никаких недоразумений не будет. Рейсовую сдашь в Союз. И получай талоны в столовую. Она прямо напротив гостиницы. Так называемая лауреатская.

— Я не лауреат.

— А для нас лауреат! Мы все там столуемся. Теперь вот что. Отправляйся к Наташе, вместе с ней поедешь в студию и оформишь договор. У меня куча дел, бегу в издательство. Кстати, потом заглянешь туда. Хотят, чтобы ты отредактировал переводы Давида Кладиашвили. Как доехал?

— Прекрасно.

— Обедать приходи к пяти. Я буду в это время. Э, ну давай теперь поцелуемся, я спешу. А знаешь, Бараташвили переводит Пастернак, я покажу подстрочники и два стихотворения, которые он уже перевел. «Синий цвет» — изумительно. У тебя тоже будет переводчик. Милейший человек — Папуна. Без него не обойтись, потому что без грузинских источников ты сценарий не напишешь. А библиотекой, где архивы, заведует Зулия. Он о тебе уже знает. Ну, бегу. Итак — в пять.

Он исчез, а я оделся и пошел к Наташе Вачнадзе.

Она тоже накинулась на меня, потому что, как и Симон, звонила целое утро, а я не отвечал, и она уже хотела идти в гостиницу.

Милый верный дружок Наташа!

Ее имя прогремело еще в немом кино — не только в Грузии, но по всему Союзу: звезда экрана, грузинская красавица! Но ни красота, ни успех — слов…[105]

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ПОСЛЕ СМЕРТИ

1940 г. 21 марта. Президиум ССП утвердил комиссию по лит. наследству М. А. Булгакова в составе: Асеев, Булгакова, Виленкин, Ермолинский, Иванов Всеволод, Леонов Леонид, Леонтьев, Марков, Маршак, Попов П. С., Файко, Федин, Хмелев, Шефров (юрисконсульт).

На первом заседании комиссии (Ермолинский, Марков, Маршак, Файко, Шефров) постановили:

1. Внести на заседание президиума ССП предложение об издании избранных произведений Булгакова. В первую очередь — избранных пьес.

2. О закреплении площади за семьей Булгакова.

3. Просить президиум ССП возбудить ходатайство о назначении персональной пенсии вдове Булгакова Елене Сергеевне Булгаковой.

4 мая. Комиссия (Ермолинский, Марков, Файко, Леонтьев, Хмелев) наметила однотомник пьес — «Дни Турбиных», «Бег», «Дон-Кихот», «Мольер», «Пушкин», «Иван Васильевич».

10 июня. «Вечерняя Москва» сообщает, что в редсовете «Советский писатель» решено издать сборник пьес М. А. Булгакова (под ред. Ермолинского).

11 июня. «Веч. Москва» сообщает о докладе Юзовского на редсовете издательства «Советский писатель» о пьесах Булгакова.

Но воз не сдвинулся с места, хотя позже (в январе 1941 г.) в газетах сообщалось, что издательство «Искусство» наметило издание пьес Булгакова.

В конце октября 1940 г. я был арестован. За это время я успел перепечатать все главные сочинения Миши — 4 экз. — один отдал в ССП, два — Лене и один оставил себе. Мой — пропал при обыске и аресте.