— Эдвард, прошу тебя. Ты был изумительно добр к нам и детям. Полжизни мы держались вместе. И впереди у нас долгие годы.

— Надеюсь, что так. Прости, если кажусь тебе сентиментальным. Все дело в женитьбе Мартина. Мне тяжело говорить, но это воскресило прошлую горечь от потери матери Ингрид. Знаешь, до сих пор ужасно тоскую. Ну, на этом заканчиваю. Береги себя.

— Ты тоже. Пока, Эдвард.

Я положил трубку и с некоторым усилием попытался сосредоточиться на воспоминаниях о моем отце.

«Ты больше никогда не будешь сыном, — казалось, проговорил он, — но мой Бог, ты сам имеешь его.

Подумай, что ты делаешь? Какой же ты отец?

Ты всегда был отчужден с сыном. Всегда чересчур отстранен с матерью и со мной. Вот как холодный сын становится холодным отцом.

Возможно, я и сам не был близок к тебе».

Я почти видел, как его лицо отворачивается от меня. Мне пригрезилось, что мимо меня прошли все его годы, годы неудавшейся любви, раздавившей его.

27

Мы были в спальне. В действительности я никогда не чувствовал ее нашей. Возможно, не думал о ней как о своей. Это была просто комната, где Ингрид и я провели годы нашего брака — некое пространство, способное правдиво рассказать историю мужчины и женщины, заключивших этот странный договор. Но получилась бы всего лишь история о соучастниках, которые в большинстве случаев были вынуждены лгать и себе, и другому. Тайная ложь этой спальни была основательно похоронена наслоениями времени и иллюзий. Дети, работа, званые обеды, болезни, бесчисленные ритуалы и происшествия притупляли боль.

Ингрид сидела за туалетным столиком, накладывая слой крема на лицо и шею. Она старалась не задевать мягких лямок, облегавших ее бледные хрупкие плечи.

«У блондинок сухая кожа» — вот одна из житейских банальностей, застрявших в моей памяти. Хотя Ингрид ни в коем случае нельзя было причислить к фривольным женщинам, обстоятельнейший утренне-вечерний туалет был для нее жизненной необходимостью. Я никогда не видел, чтобы она пропускала этот ритуал. Обыкновенно этот процесс доведения до шаблона сопровождался традиционным повторением этой важнейшей истины: «Я знаю, это скучное занятие. Но у блондинок действительно очень сухая кожа».

— Вильбур звонил, благодарил нас за обед. Он мне показался совершенно очаровательным. А тебе? — спросила Ингрид.

— Он пишет лучше, чем говорит.

— Разве? Я думала, он был весьма интересен тем вечером.

— Не знаю. Я нахожу абсолютно банальными эти восхваления правды и все прочее.

— Ему сильно понравился Мартин. Как ты думаешь, станет Мартин писателем? Невероятно, что он никогда даже не упоминал об этом. Я хочу сказать, мы никогда не возлагали на него тех или иных надежд. В самом деле, я очень довольна.

— Он мог сказать это всего лишь для того, чтобы произвести впечатление на Вилбура.

— О нет. Мартин не заботится о впечатлении, производимом на кого бы то ни было. Может быть, кроме Анны. Вилбур говорил, что ее мать была бы рада услышать, что Анна выглядит такой благополучной и счастливой. Они вовсе не близки, как мы и предполагали. Какие у нас прекрасные дети. Если быть откровенными, наши сомнения насчет Анны — возрастная разница и тому подобное — действительно тривиальны. Так что она просто старше и несколько искушенней. Он мог удариться в любовь с кем-нибудь намного более неподходящим. Что ты об этом думаешь?

— Да. Я думаю, мы могли бы проклинать судьбу.

— Как угодно, я решила положить конец моему беспокойству и постараться узнать ее получше. До сегодняшнего дня я была чересчур холодна, правда?

— Ты всегда была очень мила.

— Да, да, я знаю. Но «очень мила» — не означает «дружелюбна», не так ли? Как ты думаешь, может ли кто-нибудь быть по-настоящему дружен с невесткой?

— Они же не женаты. Даже не помолвлены.

— Конечно. Но ты понимаешь, что я подразумеваю. Это устроено совсем иначе у мужчин. Когда женится сын, у них нет того чувства потери. А может, ты испытываешь долю ревности к другу Салли, Джонатану?

— Я никогда не думал о нем.

— Хм! Это твоя слабая сторона. Иногда создается впечатление, что ты не слишком много думаешь о детях… об их будущем… об их отношениях.

— Не глупи.

— Но это замечание о приятеле Салли совершенно типично. Если бы я не интересовалась Анной, ты, вероятно, не обращал бы и на нее внимания.

Ей была видна только моя спина. Я закрыл глаза. Внезапно меня охватил стыд за подлость и жестокость обмана, за все убожество бесконечных уверток. Я не мог ни пошевельнуться, ни ответить.

— Дорогой! О, мой дорогой, с тобой все в порядке?

Я быстро обернулся и обнаружил, что она видит отражение моей спины в зеркале. Вероятно, какая-то линия плеч выдала меня. Повернувшись к ней, я увидел в зеркале свое лицо, лицо человека в глубоком отчаянии.

В глазах Ингрид была любовь, обращенная ко мне. Ее близость и моя вина возбуждали во мне ярость. Сознание чудовищной опасности вернулось ко мне.

— Что случилось? Что с тобой? — закричала она.

— Ничего. Пустяки. Возраст, наверное. Я внезапно почувствовал себя очень старым.

— Милый мой! Милый, это потому, что дети на грани брака, вот и все. Ты еще достаточно молод. Ты до сих пор наиболее привлекательный из всех мужчин, которых я знаю.

Она была совсем рядом со мной. Ее мягко очерченное тело изогнулось в попытке обнять меня. Я положил руки ей на плечи и, удержав на расстоянии от себя, поцеловал в лоб. Затем двинулся прочь. Мы оба понимали, что это был отказ.

— Существует что-то, о чем ты мне не говорил? — не глядя на меня, она смазывала кремом руки.

— Конечно, нет.

— Тебя что-то беспокоит? Может быть, комитет…

— Нет! Ничего, Ингрид. Я виноват. Я просто впервые почувствовал себя старым и таким уставшим. Теперь все прошло. Я пойду вниз, почитаю немного. Я получил кое-какие бумаги, над которыми придется поработать. Поднимусь наверх позже.

Гневный взгляд сверкнул между нами. Я сделал вид, что не заметил, и покинул комнату.

Внизу налил себе виски. Я должен был найти способ, ведущий нас к браку, который предназначен нам судьбой. Наш брак с Ингрид не был основан на сильном физическом влечении, которое могло бы причинить большое горе или вызвать какие-либо толки. Наши отношения никогда не были страстными. Возможно, впоследствии это должно было привести прямой дорогой к обету безбрачия.

Это, наконец, должно было случиться. Физическая близость с Ингрид становилась невозможной. Щемящая тоска по Анне исказила мою жизнь. Казалось, что Ингрид старалась вторгнуться в тот космос, хозяйкой которого была отсутствующая Анна. Эта предгрозовая атмосфера была невыносимой.

«Ты совершенно себя измучаешь, — предостерег меня внутренний голос. — Ты знаешь это. Разве нет?» — «Да, доктор». Врач, излечи себя сам! Я криво усмехнулся, вспомнив старую поговорку. Может быть, я нуждался в суровом наказании.

Подготовив себя таким образом и дальше жертвовать счастьем Ингрид, я пошел работать над своими бумагами.

Завтрак на следующее утро был односложным и весьма прохладным. К моему стыду, постоянное беспокойство Ингрид обо мне торжествовало над желанием платить мне той же монетой.

Но я оставался холоден. Я страстно желал сохранять между нами дистанцию, которая могла бы выработать новую модель поведения. Если рассудить, это было последовательное разрушение самих основ брака.

— Я хочу двадцатого организовать отцу день рождения. Думаю, ему было бы очень приятно, если бы мы все смогли приехать к обеду и остаться на воскресный ленч. Я поговорю с Сеси. Договорюсь о меню сейчас. Салли и я поможем Сеси приготовить все. Ну и, конечно, Анна. Она тоже сможет помочь.

Это стремление привязать Анну к семейной жизни показалось мне частью плана моей жены. Но как она не видит всей неуместности появления Анны на кухне? Я представил себе четырех женщин вместе. Сеси, Ингрид, Салли, хлопотливые и умелые, на собственной домашней территории, и Анна, вплетающая свою тайную силу в мистерию приготовления пищи. Анна, насыщающая все вокруг своей женской сущностью, бесконечно более притягательной, чем обычный шарм благоразумного обаяния. Остальные женщины казались рядом с ней вырезанными из картона фигурками, одна Анна была реальна, великолепна и вызывающе опасна.