На севере Ганы слепленные из красной земли и расписанные широкими синими полосами жилища-крепости племен фрафра всегда напоминали мне о временах, когда кровавые столкновения между враждующими родами и налеты охотников за рабами были заурядными событиями повседневной жизни.

В холмистом краю Бандиагара, недалеко от реки Нигер, островерхие хижины догонов расположились в самых недоступных местах. Давно миновала опасность набегов кочевников из пустыни, но по-прежнему лепились по крутым склонам гор догонские деревушки, будто ища защиты.

Часто история отдельных поселений насчитывает века.

В Северном Камеруне, в одной деревушке кирди, я видел массивную гранитную плиту, в которой был заметен глубокий, блестящий от полировки желоб. Мне объяснили, что вокруг этого камня собирались деревенские старейшины и растирали на нем табачные листья для трубок, которые выкуривали во время своих долгих ночных дебатов.

Должно было смениться немало поколений и выкурено великое множество трубок, чтобы оставить неизгладимый след на гранитной плите.

Но большинство деревень возникло сравнительно недавно, из выселок. Когда окрестная земля слишком скудела, чтобы прокормить возросшее население, часть его снималась с мест, перебиралась дальше. Рождалась новая деревушка, как две капли воды похожая на прежнюю.

Впрочем, что можно было называть деревней в Тропической Африке? И что собирало крестьян вместе?

В поездках по Бурунди я видел хижины в окружении банановых зарослей на вершинах отдельных холмов. Одна семья, несколько мазанок, один холм, и так по всей стране, от берегов озера Танганьики до истоков Нила.

Когда я оказался в соседнем Заире, то и там редко видел крупные деревни. Обычно это были административные и торговые центры, естественно собиравшие чиновное и коммерческое население. Большинство крестьян жило семьями, малыми группами, едва заметными в лесу или в саванне.

Известную роль играли соображения гигиены, страх перед эпидемиями, но это было не единственной и, конечно, далеко не главной причиной, побуждавшей людей селиться на известном расстоянии друг от друга. Дистанция, не разрушая чувства солидарности, сохраняла каждой семье ощущение свободы и независимости. Это было важно для поддержания в людях чувства собственного достоинства, чувства гордости, в конечном счете душевного здоровья, которое не менее важно, чем здоровье тела.

Видел я и громадные деревни-города. Развитие торговли, ремесел, земельный голод, войны побуждали крестьян покидать родные места, заставляли собираться вместе. Видимо, это начало происходить в действительно широких масштабах сравнительно недавно, потому что у большинства африканских народов еще не возник собственно городской тип жилища. Даже великие государи Бенина и Ашанти жили в домах, представляющих собой увеличенную и богато обставленную крестьянскую мазанку.

В Гане среди фанти я не раз наблюдал работу внутреннего общественного механизма, созидающего деревни. В его основе лежали два принципа: родовая, коллективная земельная собственность и неотчуждаемость земли.

Крестьяне, селившиеся на пустующих землях, не становились автоматически ее владельцами. Им оставался, как правило, род, который ранее здесь жил и уже освоил какую-то часть окрестных земель. Вновь прибывшие размещались рядом, признавая верховное право на землю тех, кого они застали в этих местах. Тем самым ими принималось и главенство первопоселенцев во всех деревенских делах.

Так создавалось первое «кольцо» зависимости, основывающееся на неравенстве прав в отношении земли. Обязательства перед вождем порождали еще более острые неравенства и новые «кольца» зависимости. Самые крупные поселения в Тропической Африке возникали там, где существовали тиранические, зиждущиеся на социальной иерархии государства. Было ли это совпадение случайностью? Вряд ли.

К тому же с ходом времени получалось так, что обычаи и традиции, в прошлом обеспечивающие выживание общинной группы, превращались в средство порабощения и эксплуатации человека человеком. В руках вождей они становились орудием укрепления их власти.

Меня часто поражала эта метаморфоза. Ее легче всего было проследить, рассматривая изменения, происходившие в системе организации земледельческого труда.

Когда над саванной проходили последние дожди и подсыхала трава, начинались пожары. Огонь шел полосой иногда в несколько километров, выжигая все на своем пути. Он не трогал лишь корявые, с толстой корой деревья; в саванне уцелели только породы, против которых было бессильно самое жаркое пламя.

Как возникали эти пожары? Иногда случайно. Или молния ударит в мертвое, высохшее дерево, или не затопчут костер путники. Но обычно огонь по саванне пускали охотники, рассыпающиеся цепью, чтобы не ускользнула гонимая глухо шумящим, быстрым огнем дичь, еще чаще — земледельцы или скотоводы. Зола удобряла поля, восстанавливала плодородие земли. Скотоводы поджигали саванну, зная, что на выжженных местах быстро появится свежая трава.

В последние дни сухого сезона пожары бушуют обычно повсюду, и в воздухе не исчезает горький привкус дыма. Тогда же с мотыгами в руках на поля выходят люди. Обычно только мужчины. Очередь женщин наступала позднее, когда начинались дожди и требовалось взрыхлять почву, пропалывать и окучивать посадки. Это было женским делом.

Десятки раз видел я подобные картины. Когда мне доводилось останавливаться в деревнях или встречаться со специалистами, я пытался проверить свои впечатления, расспрашивая об организации земледельческого труда. И вот что мне рассказывали.

Существующая в деревнях Тропической Африки традиционная организация сельскохозяйственного производства долгие годы была нерушима, как свод законов. В том, что касалось непосредственно трудового процесса, она выражалась в разработанном до мельчайших подробностей распределении обязанностей между мужчинами и женщинами, между поколениями. Каждый в деревне знал, что ему надлежит делать в поле или дома. Соответственно каждая трудовая операция имела, если можно так выразиться, свой «общественный вес»: старейшина деревни не мог, не теряя лица, собирать дрова для семейного очага — это было женской обязанностью, и, напротив, женщина, за редчайшими исключениями, не смела занять место в совете старейшин.

Некоторые формы трудовой деятельности были вообще объявлены опасными для свободного человека, и только представители отдельных каст, стоящих вне племенного общества, могли ими заниматься. Удивительно, но среди этих отщепенцев оказывался, в частности, кузнец, изготовлявший и мотыгу для крестьянина, и саблю для воина, и украшения для женщины.

Вероятно, способность использовать мощь огня и подчинять себе металл должна была выглядеть в глазах окружающих кузнеца земледельцев как проявление близости к опасным, подспудным силам мира, от которых они пытались оградить себя и многообразными табу-запретами и социальным остракизмом. Касты, четко определяя взаимоотношения отверженных и остального общества, тем самым предупреждали возможность конфликтов, во время которых могли вырваться наружу контролируемые кузнецами имматериальные силы.

Среди земледельческого народа джерма в Республике Нигер кузнец не мог жениться на свободной женщине, а свободному мужчине запрещалось иметь отношения с женщиной из касты отверженных.

Питерская исследовательница Фатумата-Аньес Диарра писала: «Во время сезона дождей женщина участвует в полевых работах, особенно в период сева, когда она сажает зерна в землю. В краю джерма у женщины нет своего поля миля (род проса), она сеет на небольших участках гомбо, сезам, сладкий горошек, тыквы. Пока мужчины работают в поле, женщины готовят еду, которую им приносят. Они так распоряжаются своим временем, чтобы поработать на своем огороде».

У каждого народа континента это распределение обязанностей варьировалось. Мужчины некоторых народов ограничивались тем, что мотыжили землю, остальную работу проделывали молодежь и женщины. Тем самым подтверждался принцип, что земля принадлежит мужчинам, что они хозяева общего благополучия.