Помимо детей работающий мужчина должен был содержать и своих стариков родителей. Правда, в Ниме, где главным образом жили отходники-крестьяне, стариков было немного, они оставались в деревнях. Но очень часто в домах, которые мы посещали, гостили приехавшие из провинции родственники, иногда остававшиеся в городе неделями. Скромной заработной платы рабочего или мелкого служащего, конечно же, не могло хватить на все эти бесчисленные и в то же время совершенно обязательные расходы.

Мне редко, да и то преимущественно среди людей богатых и европейски образованных, доводилось встречать мужчин и женщин, полностью свободных от чувства долга по отношению к своим менее удачливым сородичам и соплеменникам. Иной раз, проклиная свою слабость, свою нерешительность, свою неспособность порвать связи, ставшие обременительными, люди склонялись перед требованиями гостеприимства, взаимовыручки и продолжали нести бремя зависимости от своей деревенской общины, от своего клана. Иногда до полного разорения, до нищеты.

Парадоксальным образом именно на этой почве по всей Тропической Африке распространилось ростовщичество. Ростовщик, правда, редко вел большие дела и предоставлял крупные ссуды; действуя среди бедняков, он и ссужал им гроши. Но под высокий процент.

В этом обществе, где каждый ради ближнего буквально снимал с себя последнюю рубашку — пусть не всегда вполне добровольно, — ростовщик был неким психологическим извращением. Он воплощал антитезу традиционной этики, и обычно им был иноплеменник, который не ощущал никаких связей с живущими рядом людьми. В его глазах это были чужаки, хуже того, существа ущербные, в отношениях с которыми можно было чувствовать себя свободным от обязательных среди соплеменников норм нравственности.

Ростовщичество, таким образом, представляло скрытую сторону «медали» — архаичной этики с ее требованием солидарности и взаимопомощи среди людей одной крови при одновременном презрении к «инородцам». Этой своей стороной архаика легко «вписывалась» в окружающий ее мир. В лихоимстве находили выход обостренные капитализмом страсть к накопительству и обогащению, страсть к господству над людьми, к той власти, которую приносили с собой деньги.

Среди ростовщиков Аккры было немало торговцев, но нам называли и имена чиновников, крупных землевладельцев, юристов. Кто же попадал в их паутину?

Как-то утром мы подъехали к небольшому домику в бедняцком квартале и, не выходя из машины, решили понаблюдать, кто постучит в его грязную, окрашенную в ядовитый зеленый цвет дверь. Первый клиент был доставлен черным официальным «мерседесом». Он торопливо выскочил из автомобиля и, закрывая лицо свернутой в трубку газетой, прошел в дом. Через полчаса подошли две бедно одетые женщины, затем мужчина в шляпе и с тростью. Подолгу никто из них у ростовщика не задерживался.

Решились зайти в этот дом и мы. Ростовщик оказался высоким, полным, начавшим лысеть мужчиной. На его левой руке поблескивал массивный золотой перстень, из-под манжеты рубашки виднелись золотые часы на золотом браслете. Глаза были скрыты за темными стеклами очков опять-таки в золотой оправе.

— Что вам угодно? — вежливо спросил он.

Мой спутник начал говорить о возможности получить ссуду, но хозяин дома резко его оборвал, сказав, что этими делами не занимается. Встав, он проводил нас до двери. Видимо, что-то в нашем облике возбудило его подозрительность.

Мы не были обескуражены. Среди тех, кого мы знали, было немало людей, испытавших на себе, что такое лихоимство. Один из них позднее нам рассказывал:

— Вы спрашиваете, кто обращается к процентщикам? Да все — от сторожа до министра. Разница в том, что сторож просит о десяти шиллингах, а министр — о тысяче фунтов. Ростовщик содержит осведомителей, которые сообщают ему о положении должников. Да и сами должники охотно рассказывают ему друг о друге. Он выжидает, пока его клиент не запутается, пока нельзя будет ободрать его как липку. Если должник не в состоянии вернуть заем в срок, вексель переписывается уже на большую сумму. За год долг может вырасти вдвое, а то и втрое.

Вечером, в начале седьмого, когда быстро темнело, откладывались до завтрашнего дня сегодняшние заботы. Постепенно заполнялись народом маленькие, тесные закусочные «чоп-бары», где бойко торговали дешевой снедью, пивом и из-под прилавка самогоном — «акпетеши». На полную мощность включались радиоприемники, и из дверей «чоп-баров» далеко вокруг разносилась музыка. Ночная жизнь вступала в свои права.

Радости аккрской ночи были разложены по четко обозначенным социальным «полочкам».

Терраса гостиницы «Амбассадор», где каждый вечер играл оркестр, обычно заполнялась строго одетыми европейцами или аккрскими богатеями в красочных национальных костюмах. Сюда приезжали на собственных автомашинах, здесь проводились деловые встречи за бутылкой французского вина. Чтобы оплатить стоимость одного ужина в ресторане «Амбассадора», аккрский рабочий должен был бы трудиться около недели, и, понятно, аккрских рабочих никогда здесь не бывало.

Демократичнее — и веселее — было в отеле «Стар». Именно сюда вечерами съезжалась выпить пива, потанцевать, послушать оркестр и обменяться городскими сплетнями разномастная аккрская интеллигенция — журналисты, средней руки чиновники, преподаватели из университета. Иногда в кольце прихлебателей и политических клиентов появлялись министры, которые, видимо, искали разрядки в царящей здесь шумной, свободной атмосфере. Громкие веселые голоса, женский смех, звуки оркестра, шутливые или чуть грустные песни, исполнявшиеся лучшими столичными певцами, плюс мягкая свежесть доносящегося со стороны моря ветерка придавали особое очарование каждой минуте отдыха, проведенного в отеле «Стар».

Территорию гостиницы от дороги отделяла изгородь из густого, коротко подстриженного кустарника. Когда начинал играть оркестр, к изгороди собирались люди. Они не решались подойти ближе и часами стояли там, слушая музыку. Над кустарником, освещенным цветными лампочками, были видны только их лица — неожиданно красные, желтые, зеленые, как маски фантастического театра.

Для этих людей вход в «Стар» был закрыт. Его преграждал не только полицейский, обычно дежуривший здесь вечерами. Пестрые фонарики обозначали социальный и культурный барьер. К тому же очень высокий. Для стоявших за изгородью подняться на гостиничную террасу, то есть переступить через этот барьер, было так же трудно психологически, как человеку застенчивому войти в большой зал, переполненный незнакомыми людьми.

Впрочем, жители Нимы, где мы проводили свое скромное обследование, редко бывали даже в окрестностях отеля. Молодые ребята Нимы вечерами ходили в кино, где для них оставлялись дешевые места у самого экрана. Люди постарше отдыхали дома. Конечно, и здесь существовали ночные бары, танцевальные площадки, обычно переполненные вечерами в субботу и воскресенье. Но кем? Опустившимися босяками, мелкими и крупными ворами, девицами определенного образа жизни. Правда, заглядывали сюда и жители окрестных лачуг — отдохнуть от повседневных забот в жаркой и шумной толпе за бутылкой дешевого пива.

Здесь не было даже элементарного комфорта. Земляной пол, железные, крашенные масляной краской столы, железные стулья. Тяжелый, спертый воздух. И все-таки сюда шли. Поговорить, потанцевать. А главное — не оставаться в тесноте и одиночестве своего дома.

Так проходил день мужчины.

Женский мир

Удел женщины был еще беднее. Нужны были образование и удача, чтобы женщина нашла себе работу. Даже прислугой (уход за детьми, стирка) в Аккре были только мужчины. Исключение составляли несколько крупных универсальных магазинов, которые нанимали девушек продавщицами.

С семейного двора, где готовилась пища, стиралось белье, мылись дети и где женщина была занята большую часть своего времени, она выходила сравнительно в редких случаях. Когда из деревни родственники привозили мешок ананасов или несколько банановых гроздьев, женщина направлялась к ближайшему перекрестку либо мелкой лавке, садилась там, чтобы продать полученные фрукты прохожим. Некоторые получали в кредит у соседнего лавочника пачку сигарет, пакет сахару, несколько коробков спичек, раскладывали этот «товар» кучками на захваченной из дому табуретке и часами ждали случайного покупателя, сидя прямо на земле, часто с грудным ребенком на руках. Если женщине нужно было отойти, она оставляла у табурета свою дочь. Маленькая девочка, часами стоящая на тротуаре у миски с «товарами», — это одна из самых скорбных фигур улицы африканского города.