В этих бедных кварталах начиналась подлинная Африка, районы африканцев, застроенные самими африканцами. Бетон и даже кирпич в этих местах еще были неизвестны, и дома сколочены из разбитых ящиков, толя или слеплены из глины. Вместо магазинов центра — торговки, весь день продающие несколько бананов и банок консервов; вместо зеленых скверов — желтые груды пыли.

Отсюда, из Медины, видны белые небоскребы дакарского центра, но на голубом фоне неба они подобны миражу в пустыне.

Медину и европейские кварталы города разделяла улица Эль-Хаджи Малик, и эта граница между двумя районами, между двумя различными образами жизни, была значительно более непроницаема, чем даже высокая ограда из колючей проволоки вокруг французской военно-морской базы в окрестностях сенегальской столицы. В Медине можно было увидеть, как резко противостояли в Дакаре бедность и роскошь, болезни и здоровье, невежество и цивилизация. С одной стороны линии борьбы находились районы, где концентрировалось богатство, с другой — где продолжала «накапливаться» нищета. Между этими двумя полюсами дакарской жизни, как между двумя полюсами магнита, существовало поле огромного социального напряжения.

Как-то раз за мной в гостиницу заехали друзья и пригласили пообедать вместе в доме у одного из них. Я охотно согласился.

Домик, к которому мы подъехали, находился в самом центре дакарской Медины. В тени еще молодого деревца, напоминающего белую акацию, был поставлен стол, за которым сидели пять-шесть молодых ребят.

В Сенегале народ говорит на нескольких языках: волоф, пулар, серер и других. Многие сенегальцы знают все эти языки, но, как правило, встречаясь, говорят между собой на волоф или по-французски, конечно, если принадлежат к разным народностям. На французском шел и спор, очевидцем которого я оказался.

После обеда один из присутствующих, его звали Алиун, сделал нечто вроде сообщения о французских компаниях в стране. Этот парень был простым почтовым служащим, но его доклад был очень хорош. Он подчеркнул, что важнейшие отрасли сенегальской экономики продолжают оставаться в руках французских капиталистов. Развивая эту мысль, Алиун рассказал, что центр «Сенегальской компании фосфоритов Тайбы», контролирующей добычу фосфоритов в стране, разместился на авеню Клебер в Париже. В Париже находилось и бюро «Нефтяного общества Сенегала». Алиун отметил, что французская фирма «Лезье» вывозит за границу 56 % основного богатства страны — урожая земляного ореха. Иными словами, от этой компании зависело благосостояние тысяч семей сенегальских крестьян.

Сгрудившиеся вокруг докладчика молодые люди не были марксистами. В своем большинстве это были мусульмане. Но они отбрасывали вопросы религии прочь, когда речь заходила о стране, ее будущем. Один из них ответил на мой вопрос, как он относится к авторитету религиозных вождей — марабутов, следующими словами:

— Марабут может мне сказать, правильно ли я понимаю Коран, но он не скажет мне, правильно ли я понимаю положение моей родины. Мы больше не можем жить так, как жили раньше. Мы не хотим больше жить в нищете и невежестве и рассчитываем прежде всего на собственные силы.

Его товарищ, молодой рабочий с умным и живым лицом, добавил:

— Вопросов религии мы не обсуждаем, это — дело стариков. Мы думаем, как добиться подлинного обновления страны, как завоевать культурную и экономическую независимость, открыть людям свободный путь к лучшей жизни.

Этот разговор мне запомнился надолго. Чувствовалось, социальное напряжение в стране было столь значительным, что даже объединенные усилия католических священников и мусульманских религиозных вождей не были в состоянии остановить «брожение умов». Встреча, на которой я побывал, — одна из многих, происходивших в Дакаре ежедневно. Вечерами, собираясь, молодежь говорила прежде всего о политике. Такие встречи были подобны пузырькам пара в закипающей воде. Их становилось все больше и больше, пока, наконец, вода не начинала клокотать и бурлить.

Было далеко за полночь, когда я возвращался к себе в гостиницу.

Как только в конце рабочего дня опускаются стальные решетки на окнах магазинов и контор, центр безлюдеет. Только спящие на циновках под этими окнами сторожа да полицейские патрули составляют его ночное население. Оазисы жизни — это дансинги, бары, рестораны, где до позднего часа гремят оркестры и к собравшимся повеселиться липнут воры, проститутки, сутенеры, торговцы наркотиками.

Кажутся вымершими и районы особняков и вилл, где засыпают рано. Напротив, там, где живет беднота, до глубокой ночи бурлит жизнь. Открыты лавочки торговцев, в закусочных и пивных полно народа, кое-где звучит громкая музыка: группы бродячих музыкантов соперничают в успехе с включенными на полную мощность радиоприемниками. Электроэнергия здесь многим не по карману, и окна домов обычно освещены тусклым, красноватым светом керосиновых ламп. Часто под уличными фонарями, прямо на мостовой, сидят молодые парни с книгами на коленях, читают.

Этот тип города с жестко проведенными социальными границами складывался десятилетиями, и пропасть, в общественной жизни невидимо разделяющая тонкую прослойку привилегированных и массы народа, на городском плане может быть обозначена со всей точностью, с указанием кварталов и улиц.

Дакар 1961 года нес на себе все стигматы недавнего колониального прошлого. Может быть, самая характерная черта колониального города — это его внутренняя раздробленность, обнаженность противостояния районов богатства и бедности, что обычно замаскировано временем в старых центрах Западной Европы. К тому же если на полюсе богатства находились немногие европейцы, верхушка африканского чиновничества и буржуазии, то на противоположном конце городского общества концентрировались массы обездоленных. Промежуточная Прослойка невелика численно и слаба экономически.

Когда я был. в Дакаре, то часто вспоминал о Кин-шасе, тогда еще называвшейся Леопольдвилем. Мне довелось побывать там в июне 1960 года, за несколько месяцев перед поездкой в Сенегал. На дакарских улицах мне часто казалось, что я вижу уже виденное, узнаю уже узнанное.

План города Леопольдвиля отражал идею расовой сегрегации, лежавшую в основе политики бельгийских колонизаторов в Конго. На высоком берегу реки Конго свободно раскинулись особняки и небоскребы европейского города. Полукольцом на значительном расстоянии друг от друга и от европейского района были сооружены африканские кварталы. Примерно в центре между европейской и африканской частями города, так, чтобы по первому приказу командования войска могли бы немедленно занять любой городской район, находился занимавший значительную территорию военный лагерь имени Леопольда II.

Но, может быть, и Дакар и Киншаса представляли собой исключения? Нет, в облике каждого крупного города Тропической Африки легко было обнаружить ту же внутреннюю «расколотость», что и в столицах Сенегала и Конго. История становления нигерийской столицы — Лагоса многими своими особенностями напоминает рождение других крупных городов континента.

Миражи Лагоса

Века назад на берегу лагуны, где находится самый большой порт Западной Африки, возникла рыбачья деревушка: десяток глинобитных лачуг под кокосовыми пальмами, несколько вырубленных из древесных стволов пирог на берегу за чертой прибоя… Тысячи таких поселений разбросаны по всему побережью Гвинейского залива.

Нельзя сказать, что условия особенно благоприятствовали созданию города именно в этих местах.

Нигерийский ученый Акин Мабогундже как-то раз отметил, что «Лагос вырос почти вопреки всему характеру своего местоположения». Исследователь писал, что «город развился на болотистом острове, расположенном в лагуне, выход из которой в море затруднялся необычайно сильным прибоем и перемещающейся, предательской песчаной отмелью. Мелководье — до 1914 года глубина не достигала и 12 футов — вынуждало океанские пароходы бросать якорь далеко в море. Мелкие суда — катеры и тендеры, которые осмеливались пересекать отмель, должны были следить за цветом выброшенного флага, прежде чем решиться на проход. Даже когда флаг был белым, случалось худшее. Если катер или тендер наталкивался на отмель, у пассажиров оставалось мало надежды уцелеть. Лагосская лагуна была особенно славна бесчисленными акулами, которые шныряли вокруг кораблей в ожидании своих жертв. Когда же бывал поднят черный флаг, то о корабле, осмелившемся пересечь отмель, очень часто больше не было слышно. Наконец, даже после благополучной переправы посетителям Лагоса приходилось считаться с малярийной лихорадкой и дизентерией… Жаркий и влажный климат быстро вызывал состояние физической и умственной прострации, наполовину ослабляя сопротивляемость человеческого организма к тому времени, когда москиты обрывали его жизнь. В общем Лагос был самой известной из могил белого человека на западноафриканском побережье».