— Но эта женщина — моя двоюродная сестра!

— Двоюродные сестры могут быть такими же мстительными, как и кто угодно.

Мы оставили Пьера кусать ногти и написали на двери «2 отделение, 1 группа». Я довольно улыбнулся и подумал, будет ли Пьер все так же любить немцев после того, как встретится с Малышом. Пьер, увидев мою улыбку, подбежал к двери и пообещал самую лучшую еду и выпивку солдатам, которые будут у него на постое. Уходя, мы оглянулись и увидели, что он с поразительной быстротой допивает кальвадос.

— Чуть не обделался со страха, — заметил с отвращением Порта. — Герои липовые!

— Жить в оккупированной стране, — негромко сказал Старик, — не так-то просто.

В следующем доме старый крестьянин с Военным крестом на груди[43] оказал нам очень холодный прием. Осматривая дом, мы ощущали на себе взгляд его маленьких, холодных, блестящих злобой глаз.

— Смотрите! Ванна!

Порта с лязгом вытащил свою находку на середину комнаты. Старая жестяная ванна, маленькая, слегка обшарпанная, но все-таки ванна. В маленьких деревнях они были редкостью.

— Пометим этот дом для офицеров, — сказал Порта. — Похоже, они больше всех пристрастны к воде.

Мы отправились навестить мэра, толстого человека с большими, отвратительными усами. Тот встретил нас очень любезно и сразу же сообщил, что состоит в национал-социалистической партии[44].

— Отлично, — сказал Порта. — Определим к нему гауптфельдфебеля Гофмана. Сомневаюсь, что кто-то сможет оставаться в партии после знакомства с ним.

Дальше по улице, на вершине холма, стоял на отшибе от деревни дом, с первого взгляда казавшийся покинутым. Мы осторожно приблизились к нему, но на громкий стук в дверь никто не ответил; мы махнули на него рукой и пошли искать места для постоя еще где-нибудь.

Батальон прибыл под вечер с обычными суетой, шумом и тучами пыли. Мы сумели устроить всех; но, к счастью, уже имели опыт в таких делах и знали, что никакой благодарности ждать не стоит. Благодарен нам был только Малыш, которого встретили лучезарно улыбавшийся Пьер и зрелище полного погреба.

Покинув остальных, я отправился еще раз взглянуть на покинутый дом на вершине пустынного холма. У меня этот дом вызывал какое-то странное чувство; я подошел к нему осторожно, не через калитку, а через дыру сбоку в густой живой изгороди. И оказался словно бы в заколдованном саду. Цветы росли беспорядочной массой — алые и голубые, золотистые и фиолетовые, — ноги утопали по лодыжку в свежей, ярко-зеленой траве, чуть более темной под яблонями. Старый колодец с брошенным ведром и порванной цепью наполовину зарос плющом и мхом. Я немного постоял, будто завороженный.

— Что вам здесь нужно?

При звуке этого голоса, властно обращенного ко мне из цветущих глубин, я инстинктивно выхватил пистолет и спрятался за толстый ствол близкого дерева. Реакция была автоматической, но голос был женским и не враждебным. Он донесся из дальнего конца сада; теперь я увидел там женщину лет двадцати пяти, лежавшую в натянутом между двумя яблонями гамаке. Она приподнялась на локте и уставилась на меня подозрительным взглядом миндалевидных глаз.

— Что вы ищете?

— Ничего, — ответил я, идя к ней, но по-прежнему держа пистолет в руке. — Я думал, дом покинут. Мы стучались сюда сегодня утром, но не получили ответа… Искали в деревне места для постоя.

— Понятно.

Женщина грациозно спустила ноги. На ней был китайского покроя костюм с высоким воротником и двумя разрезами на юбке, обнажавшими красивые бедра.

— Я хочу выпить чашку кофе. Составите компанию?

— Вы живете здесь? — спросил я.

Глупейший вопрос. Я был потрясен зрелищем ее ног и не мог придумать ничего более разумного. Она сдержанно улыбнулась, словно понимая мое смущение.

— Временами здесь. Временами в Париже… Вы знаете Париж?

— Пока что нет. Надеюсь вскоре узнать! — Я засмеялся, потом подумал, что, пожалуй, держусь бестактно. И бесцеремонно спросил: — Вы замужем?

— Вроде бы. Мой муж в японском лагере для военнопленных где-то в Индокитае. Я три года не имела от него вестей.

— Извините, — пробормотал я.

Она пожала плечами.

— Зачем извиняться? Где еще быть мужчине в это время? Либо за колючей проволокой, либо за пулеметом. Выбор невелик, так ведь?

Я промолчал. Сказанное ею было до того очевидно, что не имело смысла соглашаться.

— Думаете ли вы, — спросила она неожиданно, — что война скоро окончится?

Я вяло пожал плечами. Конечно, я так думал. Уже много лет. С самого ее начала. И только благодаря этому сохранил рассудок.

— Здесь очень хорошо, — сказала она. — Почти забываешь, что делается в остальном мире. Но вместе с тем это пугает меня. Здесь я очень одинока. Совершенно оторвана от действительности… Завтра утром возвращаюсь в Париж. Там лучше. Условия хуже, но не так одиноко… Как думаете, сделают Париж открытым городом вслед за Римом?

Я понятия не имел. Я даже не знал, что Рим объявлен открытым городом. Нам никто ничего не говорил. Мы были всего-навсего машинами, исполняющими приказы. Зачем сообщать нам о том, что происходит?

Женщина подошла ко мне вплотную. Ее рука коснулась моей. Она была мягкой, нежной, и по мне пробежала дрожь волнения, забытые чувства внезапно оживились. Женщина подняла руку и сняла с меня темные очки, но свет так явно резал мне глаза, что она тут же надела их снова.

— Извините. — Она неуверенно, словно извиняясь, улыбнулась. — Я не знала… Подумала, носите их просто для виду. Чтобы выглядеть интересным…

— К сожалению, нет, — с горечью сказал я. — Я три месяца пролежал в постели слепым, как летучая мышь, изобретая способы покончить с собой, когда выйду из госпиталя.

— Где вы… — Она махнула рукой. — Как это случилось?

— Когда я выпрыгивал из горящего танка, рядом взорвалась фосфорная граната. Пожалуй, мне повезло гораздо больше, чем многим. На этой войне ослепли тысячи людей. Я, по крайней мере, зрения не лишился. Только не выношу света в глаза.

— Вот не подумала бы, что вас после этого снова отправят сражаться! — сказала она с негодованием. — Это омерзительно!

— Одна рука, одна нога, один глаз… вот и все, что тебе нужно для войны.

Она несколько секунд глядела на меня.

— Долго вы пробудете здесь?

— Откуда мне знать? Несколько часов, несколько дней… Такие вещи говорят только офицерам.

— Конечно, — сказала она, словно только что осознав это, — вы не офицер, так ведь? Я никогда не замечаю этих различий. Где вы жили в Германии?

— В падерборнских казармах… Я, собственно, из Дании.

— О, так вы не немец?

— Сейчас немец. Если б оставался датчанином, то служил бы в Ваффен СС. Это своего рода немецкий Иностранный легион.

Она прислонилось к дереву, разглядывая меня с серьезным видом.

— Но зачем же вы пошли в армию?

— Главным образом для того, чтобы каждый день есть и иметь крышу над головой. Тогда я не видел другого способа прокормиться — и кроме того, моей любимой книгой в детстве была «На Западном фронте без перемен». Простой немецкий солдат казался мне самым романтичным образом на свете. Я до сих пор не совсем избавился от этого представления.

— Правда? Но я всегда считала эту книгу антивоенной.

— Возможно, так оно и есть. Но попытайтесь объяснить это мальчишке! Никто не убедит его, что мир увлекательнее войны или что человек без мундира может быть таким же героем, как наряженный в мундир, с винтовкой на плече и с каской на голове… И никуда не денешься от того факта, что в армии существует крепкая дружба. Понимаете, о чем я? Вы составляете одно целое — и в военное время, и в мирное; ты к чему-то принадлежишь, сознаешь себя частью чего-то.

— Но почему в немецкую армию? — упорствовала она. — Почему не в датскую?

Я засмеялся.

— Потому что ее, в сущности, не было! И военные в Дании не были популярны. Люди плевали на улицах как в рядовых, так и в офицеров. Даже полицейские: отворачивались от них.