Изменить стиль страницы

Старик, казалось, не удивился, увидев нас в своем сарае. Лишь спросил на неуклюжем немецком:

— Пленные?

Мы кивнули.

Он повел нас в дом. В комнате сидели еще один старик и четыре женщины. Они спокойно приветствовали нас и потеснились, освободив нам место за столом. Украдкой поглядывали, как мы едим их баранину с вареной картошкой. Все молчали.

Старый крестьянин разрешил нам спать в комнате, чтобы мы отдохнули как следует, а утром дал нам стеганые брюки и того же цвета телогрейки. Теплая одежда обладала тем неоценимым достоинством, что была неприметной и позволяла идти без страха быть опознанными по нашим черным мундирам. Мы сердечно простились с этими неразговорчивыми, добрыми людьми.

Мы шли на запад четыре дня, но потом ранним утром нас постигла неудача. Выйдя из рощицы, мы оказались лицом к лицу с русскими солдатами, словно бы выскочившими из-под земли. Они потребовали у нас документы. Я заговорил по-датски, но они не понимали. Тогда перешел на английский, и дело пошло лучше. Я сказал, что мы датчане, что были узниками в немецком концлагере и дезертировали из штрафного полка. В русской части, куда мы явились, нам велели ехать в Москву, но мы заблудились по пути на железнодорожную станцию.

После этого начался долгий разговор, из которого я понял, что мне не верили. В конце концов солдаты повели нас к своему командиру. По дороге один из них увидел часы у меня на руке, и я лишился их. Другой забрал золотую цепочку, .подарок Урсулы. Командир части принял нас хорошо и подверг тщательному допросу. Спросил, не коммунисты ли мы, и мы ответили, что да; однако назваться членами партии не отважились на тот случай, если это можно было проверить. Он выразил неудовольствие тем, что мы не вступили в партию, но главным оставалось то, что мы были по взглядам истинными коммунистами.

На другой день мы отправились на станцию с двумя солдатами, им было приказано сопровождать нас до Москвы и передать в ГПУ[31] для дальнейшей проверки. После полутора суток в поезде нас привели в комнату на московском вокзале. Большую, с мелкоячеистой проволочной сеткой на окнах, выходящими на заполненный военными и штатскими зал ожидания. Кто-то взбирался снаружи и глядел на нас. Мы прождали несколько часов, потом приехали пятеро до зубов вооруженных людей из ГПУ и повели нас в большую черную машину для перевозки арестованных. Она на высокой скорости понеслась по улицам к громадной тюрьме.

— Наша песенка спета, — прошептал Флайшман. — Нас расстреляют или отправят в Сибирь.

Из-за его шепота на нас обрушился град ударов винтовочными прикладами, мы в полубесознательном состоянии попадали со скамьи, однако несколько пинков в живот быстро подняли обоих на ноги. Мы проехали по лабиринту зарешеченных тюремных двориков и остановились у небольшой двери, в которую нас буквально загнали пинками. Затем повели в комнату, где офицер ГПУ встретил нас точными ударами кулаков, совсем, как эсэсовец в Ленгрисе.

Записав наши данные в журнал — мы оба назвались датскими подданными — нас отправили в камеру, где уже теснилось двадцать пять человек. Сотоварищи наши были арестованы за всевозможные преступления, политические и уголовные. Сержант Красной армии, перерезавший жене горло хлебным ножом, сказал с уверенностью знатока:

— Через пару месяцев вас отправят в исправительно-трудовой лагерь. Жить там можно, если правильно себя вести. Главное как можно меньше работать, и то, что вы делаете, должно никуда не годиться. Кроме того, постарайтесь свести дружбу с кем-то из лагерного начальства, «организуя» для него вещи с предприятия; но они, само собой, должны быть отменными.

В камере находился профессор, лауреат Сталинской премии, обвиненный в государственной измене. За нее полагалось двадцать пять лет лагерей[32]. Он сказал, что мы никогда не уедем из России на законном основании, и посоветовал при первой же возможности устроить побег.

Лежать одновременно могли только двенадцать человек. В углу стояла параша. Невыносимая вонь от нее въедалась в одежду. Кроме того, нас мучили голод и вши. Но холодно нам не было. Мы потели днем и ночью, будто в турецкой бане. Если встать кому-то на плечи, можно было смотреть вниз, в большой двор, где каждую ночь расстреливали десятки заключенных, мужчин и женщин. Стой тюрьмой у меня ассоциируется звук залпов и рев моторов больших грузовиков. Подобно всем уборочным работам в Москве, ликвидация заключенных совершалась по ночам.

Нас допрашивал молодой комиссар. Допрос длился пять часов, нам пришлось рассказать все о себе и своих семьях. Два дня спустя нас допросили снова, задавали те же вопросы, только в ином порядке. Так продолжалось несколько дней, в конце концов мы оказались на грани нервного срыва, до того ошарашенными, что начали противоречить себе. Тогда на нас принялись кричать, что мы все лжем, и хотели добиться признания, что мы эсэсовцы и шпионы.

Потом три дня допросов не было, а на четвертый мы предстали перед так называемым судом. Я получил десять лет, Флайшман пятнадцать, но за что, нам никто не сказал. Длился процесс пять минут.

Вскоре после этого нас и еще около двухсот заключенных, мужчин и женщин, поздно ночью отвезли на железнодорожную станцию и загнали в товарные вагоны. В каждом вагоне назначили старосту, отвечавшего за все, что в нем происходит. Старосты были главным образом из бывших сотрудников ГПУ, которых почему-то выбрали расплачиваться за все преступления, реальные и воображаемые.

В нашем вагоне были люди из всех слоев общества. Был крестьянин в стеганой одежде и уродливых валенках. Рядом с ним лежал пожилой человек в сером костюме, грязном, измятом, но хорошего покроя; ботинки у него были такие, какие носят лишь представители высшего класса. Напротив меня сидела женщина в меховой шубе и элегантных шелковых чулках. Девушка рядом с ней была в рабочей одежде, несколько других были в летних платьях, несмотря на пронизывающий холод.

Поезд шел на восток, но куда именно, никто не знал. Трижды в день нас выгоняли из вагонов на поверку. Строили в одну шеренгу, потом сзади заходил солдат с плеткой, хлестал по плечу первого, выкрикивал «Один!» и так до конца строя. Как-то утром в нашем вагоне не досчитались одного заключенного. Бывший офицер ночью ухитрился открыть дверь и выпрыгнул. Староста вагона поплатился жизнью за его побег.

В Куйбышеве к нашему составу подцепили еще несколько арестантских вагонов. От холода и истощения ежедневно кто-то умирал. Трупы нас принуждали оставлять в вагоне и вытаскивать на каждую поверку, где они тоже получали плетью по плечу. Однажды, когда мы остановились в Богословске[33] на могучем Урале, наши охранники, казалось, свихнулись. Внезапно распахнули дверь и выпустили автоматную очередь прямо в вагон, где мы лежали, как сардины в коробке. После этого дверь закрылась под громкий смех. Две женщины пришли в истерику и по-собачьи завыли, глаза их были широко раскрытыми, неподвижными, изо ртов шла пена. Мы с Флайшманом принялись ухаживать за одной из них, двое бывших солдат — за другой. Пришлось приводить женщин в себя звонкими пощечинами, как на фронте, когда кто-то сходил с ума. Это неизменно действует, когда удары сильны и внезапны.

Обе прекратили безумный вой, конвульсивно содрогнулись, а потом еще долго выплакивали свое потрясение.

Высадили нас в Тобольске. Исправительно-трудовой лагерь ничем не отличался от нацистских лагерей смерти. Нам объявили, что первые несколько дней мы будем работать на лесоповале, а потом нас отправят на различные предприятия. В нашем ослабленном состоянии работа в лесу была невероятно тяжелой, и хорошо, что длилась она недолго, иначе бы мы не выжили. Нас с Флайшманом отправили на подземный завод, выпускавший радиолампы, и, судя по тому, что говорили другие, нам повезло. Те, кого отправляли на патронные заводы, очевидно, мерли как мухи.

вернуться

31

Здесь и далее — ошибка автора. Объединенное государственное политическое управление (ОГПУ) существовало отдельно в 1923—1934 гг., с февраля 1941 г. вошло в состав Народного комиссариата внутренних дел (НКВД). — Прим. ред.

вернуться

32

Ошибка автора. В описываемый период за преступления, предусмотренные статьей 58 УК СССР (в частности, за измену Родине), еще не давали 25-летнего срока; это начнется лишь с 1947 года. Имеется в виду 10 лет лагерного срока. — Прим. ред.

вернуться

33

С 1941 года — г. Карпинск (Свердловская обл.), до этого был рабочим поселком. — Прим. ред.