Эта весть нас очень приободрила. Раз грозные сибиряки повели речь об отходе, значит, положение их было еще хуже нашего. Незачем и говорить, что они получили категорический отказ: ни в коем случае не отступать; сражаться как настоящие советские солдаты и быть выше запросов желудка.

Еще несколько дней бесполезных боев, еще несколько сот загубленных жизней, и по-прежнему голодавшие сибиряки отражали наши атаки. Но их радиопросьбы стали еще более отчаянными: у них кончалось не только продовольствие, но и вода, многие убивали себя, будучи не в силах больше выносить жажду. Однако получили они бескомпромиссный, как и раньше, ответ:

Русские держались еще три дня. Хотя психологическое преимущество было на нашей стороне, так как мы знали об их бедственном положении, сломить сибиряков мы не могли. Потом в эфир вышло последнее сообщение: боеприпасы кончились, просим разрешения сдаться. И опять пришел лицемерный ответ:

Вскоре после полуночи русские пошли в атаку. Бросались на нас в последнем, тщетном усилии с примкнутыми к незаряженным винтовкам штыками. Огонь наших пулеметов косил их волна за волной. Те, кому удавалось прорваться, сражались, будто дикие звери, намного превосходя наших солдат силой и яростью. Для изголодавшихся, полубезумных от жажды сибиряков та или иная смерть была неизбежной. Терять им было нечего, они уже все потеряли, и первая свирепая орда, прорвавшаяся сквозь пулеметный огонь, застала нас врасплох. На меня бросился сбоку русский офицер. Я повернулся к нападавшему, в панике ударил его ногой, сбил на землю, всадил ему в живот штык. И все-таки он нашел силы попытаться заколоть меня. Я посмотрел в сверкающие глаза на изможденном лице и совершенно обезумел от слепой ненависти. С диким воплем страха выдернул штык и полосовал его лицо, пока оно не превратилось в кровавую маску и огонь в глазах потух. Потом мне стало стыдно, но когда мы наконец ворвались на завод и увидели наших солдат, повешенных голыми за ноги, я ощутил прилив злобного удовлетворения своей местью.

Под громадными бездействующими машинами металлургического завода лежали русские, мертвые и умирающие. Тех, кто еще дышал, мы пристреливали. Они смотрели, как мы надвигаемся, и не просили пощады. Понимали, что это бессмысленно. Несколько еще способных двигаться покончили с собой до того, как мы подошли к ним. Бросились из окон или в лифтовые шахты.

К вечеру бой прекратился, большой завод «Красный Октябрь» был взят[41]. И все-таки удовлетворения победа нам не доставила. Как бы мы ни страшились и ни ненавидели сибиряков, они снискали наше уважение; в конце концов, они были побеждены не столько превосходящими силами, сколько обстоятельствами. С тех пор до конца войны их героическое сопротивление служило образцом для ободрения тех, кто терпел трудности: «Вспомните "Красный Октябрь"! Раз они смогли, сможете и вы…».

Потом, расслабившись после чудовищного напряжения, мы разлеглись на полу, на верстаках или привалились к машинам. Порта апатично листал газету.

— Ну, что происходит в мире? — спросил Старик, держа в зубах погасшую трубку.

После нескольких недель ожесточенных боев всегда бывало трудно вернуться мыслями к общему положению вещей, вспомнить, что твоя крохотная часть войны — лишь кусочек в картинке-загадке; что существуют другие фронты, люди сражаются в других странах, и твоя отдельная победа не означает конец кровопролитию.

— Так что происходит? — повторил Старик.

— Сплошная мерзость. — Порта скомкал газету и бросил ему. — Все, как обычно. Военный флот потопил все корабли противника в северных морях, и Англия повержена.

Грегор нахмурился.

— Ничего не понимаю, — пожаловался он. — Из месяца в месяц твердят одно и то же. С тех пор, как заняли Польшу, только и слышишь: «Англия повержена… Англия сломлена… Англия на коленях»… Почему, черт возьми, эти проклятые идиоты не признают себя побежденными и не положат конец войне?

— Вот и я говорю, — оживленно подхватил Малыш. — Какой смысл продолжать ее, а? Кораблей у них не осталось, так? Порты их разбомбили к чертовой бабушке, самолеты у них устарелые, летчиков постоянно не хватает, и какой смысл продолжать войну?

— Должно быть, продолжают только из упрямства, — с глубокомысленным видом изрек Грегор.

— Просто из кровожадности, — согласился Малыш.

Легионер скривил губы в сардонической усмешке.

— Интересно, как получается, — негромко заговорил он, — что англичане на устарелых самолетах при нехватке летчиков каждую ночь бомбят немецкие города?

— Не задавай щекотливых вопросов, — сказал Старик. — Вот, послушайте, это может заинтересовать вас. — Разгладил скомканную газету и разложил перед собой на верстаке. — «Наши ребята доблестно сражаются в Сталинграде. Солдаты Шестой армии войдут в историю истинными героями отечества. С нами Бог! Солдаты в Сталинграде воюют с верой в сердцах и с Библиями в руках…».

Его оборвали Грегор, издавший рвотные звуки, и Малыш, выкрикнувший непристойный протест. Старик пожал плечами.

— Я думал, это позабавит вас, — мягко сказал он.

В покое мы оставались недолго. Вскоре гауптман Шван вызвал всех командиров отделений, дал им новые задания, и нас опять вывели на стужу.

Нам было приказано встать в караул возле чудовищно уродливого и зловещего здания НКВД, где генерал Паулюс и его штаб в безопасности подвалов вели военные игры[42]. Пока мы сражались, страдали, умирали, они сидели с сигаретами, с выпивкой и втыкали разноцветные флажки в карту Советского Союза. Эти флажки символизировали нас, усталых, израненных, полуголодных, обмороженных, потрясенных непрестанной бойней, живших в постоянном страхе. Но для Паулюса и его штабистов мы были просто-напросто воткнутыми в карту флажками, и тем временем, когда они самодовольно сидели в своих убежищах, жонглируя нашими жизнями, мы с трудом шли сквозь морозную русскую ночь, спеша взять их под охрану.

Мы шли колонной по одному улицей Революции, где большинство домов все еще стояло. Там и сям зияли дыры, кое-где обвалились стены, кое-где были выбиты окна, но в целом худшие крайности войны обошли улицу. По ней не велось сильных обстрелов, туда лишь угодило несколько шальных снарядов, и люди продолжали жить в своих домах, хотя по улице тянулись беженцы, несли свои пожитки, везли своих раненых в тележках и волокли на матрацах. К нам то и дело подходили дети и просили еды. Видит бог, нам самим ее не хватало, но обычно мы находили для них корку хлеба. Из разрушенного дома неожиданно выскочил маленький мальчик, подбежал к Малышу, схватил за руку и умоляюще посмотрел на него.

— Господин солдат! Будете моим отцом?

Малыш в легком замешательстве опустил глаза на ребенка, мальчик отвечал ему серьезным взглядом, прыгая сбоку, чтобы не отставать от широко шагавшего Малыша. Голова его была наполовину скрыта немецкой каской, в руке он держал русскую саблю. Малыш наклонился, поднял ребенка и усадил себе на плечо.

— Ладно, приятель, если хочешь… — Они с мальчиком дружелюбно улыбнулись друг другу. — А сколько тебе лет? Мне это нужно знать, правда? Раз я буду твоим отцом.

Мальчик покачал головой.

— Я совсем взрослый. Никто никогда не говорил мне этого, но… — Внезапно он обвил рукой шею Малыша и посмотрел на него большими круглыми глазами. — Господин солдат, а будете отцом и моей сестренки?

— Вот это предложение! — произнес Малыш, снимая мальчика. — А где она?

— Пойду приведу! — воскликнул мальчик. — Подождите здесь, я приведу ее!