Мы катим с лязгом гусениц по степи, мотор работает на полных оборотах. Теперь нас могут спасти только скорость и неожиданная тактика. По радио мы слышим, как оберcт Хинка честит командира роты за то, что его 38-тонная «шкода» увязла в болоте. Он думал, что мы сможем срезать путь, двигаясь вдоль реки. Это могло бы получиться с T-IV, гусеницы у него шире, чем у «шкоды».

— Постараемся вытащить тебя завтра ремонтно-эвакуационной машиной, — раздраженно кричит Хинка. — Оставайся на ночь при танке, Мозер!

— Это его смертный приговор, — беспечно говорит Порта. — Ни к чему было докладывать, что он увяз. Люди поумней взорвали бы танк и удрали, по-солдатски простясь с Иваном. Потом рапорт, что их подбил из пушки Т-34. Хорошо, что наше начальство пока что не сверяет наши рапорты с рапортами противника, но, возможно, когда-нибудь будет.

— У тебя нет чувства долга, — укоризненно кричит Хайде. — Свой танк взрывают только в случае крайней необходимости!

— Я это заметил, — презрительно усмехается Порта. — Только не плачь, партийный герой, если мы вдруг вляпаемся в дерьмо, оказавшись с перебитой гусеницей. Интересно будет посмотреть, как ты станешь играть в пятнашки с нашими друзьями русскими.

— Кончайте вы негативно мыслить, — протестует Малыш, пожав плечами. — Давайте поговорим о чем-нибудь позитивном… например, о бабах.

Мы с грохотом несемся по идущей под уклон дороге прямо на артиллерийскую батарею на конной тяге. Солдаты и лошади шарахаются в неистовой панике от танка, который мчится, паля трассирующими пулями из обоих пулеметов.

Порта несется сломя голову на стоящую между двумя домами гаубицу. На ее лафете окаменело сидят трое артиллеристов с полными мисками в руках. У одного во рту ложка. Очевидно, у них время обеда. Гаубица исчезает под гусеницами.

В зеркало заднего обзора мы видим, как солдаты ползают по земле и бранятся вслед нам.

— Будь оно все проклято! — кричит вскоре Порта. — Танк выходит из строя! Нельзя даже полагаться на моторы, которые выпускают эти жуликоватые нацистские промышленники!

— Что случилось? — нервозно спрашивает Старик.

— Танк замедляет ход, как еврей по пути в эсэсовские бараки, — отвечает Порта, злобно ударив ногой по рычагу переключения скоростей.

Мы быстро поднимаем капот двигателя. Не можем найти никакой неисправности. Все, что опробуем, как будто работает нормально.

— Спускайся сюда, — кричит Порта, дернув меня за ногу, — но да поможет тебе Бог, если этот гроб застрянет или если повредишь шестерни!

Меня грубо бросают на место Порты за рычаги управления. Нервничая, я веду танк прямо к глубокой лощине и останавливаюсь на самом краю.

Порта с Хайде начинают копаться с моторе.

— Черт возьми! — произносит Старик, подергивая себя за ухо. — И должно же это было произойти во время прорыва между атакующими колоннами противника. Хуже быть не может!

— Я бы не сказал, — отвечает Порта. — Лучше вышедший из строя мотор, чем снаряд из пушки Т-34 в заднюю часть.

— Свяжись с Легионером, — приказывает Старик Хайде. — Скажи, пусть возьмет нас на буксир.

Но Легионер въезжает на холм, не слыша вызова. И тут его T-IV взрывается. Высоко в воздух взлетает столб синевато-белого огня. Крышка башенного люка летит над степью, словно брошенный диск.

Мы с облегчением видим, как Легионер и Профессор выскакивают из люка. Трое остальных застряли в бушующем аду. Танк напоминает доменную печь. Звук чуть позже долетает до нас долгим раскатом грома.

Порта залез в моторное отделение, стучит и крутит гайки. Звук такой, словно он хочет разнести «майбах» на куски. Бранит русских, партию и в частности Юлиуса Хайде.

— Это все твоя вина, — кричит он. — Если б ваш а треклятая партия пила бы себе пиво в «Бюргербройкеллере»[43] вместо того, чтобы играть в политику, не было бы никакой треклятой войны, и я в глаза б не видел этого чертова «майбаха». Вот при чем тут ты, скотина!

Два громких удара, и в голову Хайде летит сгоревший клапан.

— Вот и все, — бормочет наконец Порта и вылезает из моторного отделения. «Майбах» мурлычет, как довольный кот.

Мы трогаемся и на ходу втаскиваем Легионера с Профессором в кабину.

Русские пулеметы уничтожают последних наших раненых.

— Остановимся и расстреляем их? — неуверенно спрашивает Старик.

— Невозможно, — отвечает Порта. — Педаль акселератора застряла и не отойдет, пока я вновь не увижу вокруг себя тупые немецкие головы.

Мотор вспыхивает от попадания снаряда. Языки пламени пробиваются через капот в кабину.

Малыш с трудом заставляет работать автоматический огнетушитель. Огонь гаснет. Мотор ревет снова. Для наших ушей это прекрасная музыка. Малыш утирает пот с почерневшего от порохового дыма и масла лица.

— Как хорошо, что у нас есть огнетушители, — едва успевает сказать он перед тем, как в танк бьет какая-то молния и срывает с петель крышки люков.

Я падаю с сиденья, и, кажется, громадная рука вдавливает меня в пол под пушкой. Толстая струя крови заливает глаза.

Малыш падает без сознания среди снарядов. Взрыв бросает его прямо на пушку. Кожаный шлем рвется при ударе о ящик с боеприпасами.

У Барселоны разорван рот. Зубы его обнажены, как у черепа.

Старик думает, что у него сломан позвоночник, но, к счастью, дело не так уж скверно. Мы совместно вправляем позвонки. Его мучительные крики, должно быть, слышны за несколько километров.

— Нашему старому гробу конец, — сухо говорит Порта. — Я не могу сдвинуть его с места! Черт возьми! Дергаем цепочку сливного бачка — и прочь из этого сортира!

— Все наружу! — командует Старик. — Танк взорвать!

Я вылезаю последним и привожу в действие подрывной заряд в башне.

— Думаю, девочки, нужно задрать юбки и побыстрее драпать отсюда, — говорит Порта, указывая на березовую рощу, из которой с любопытством таращатся на нас русские.

Барселона с остальными членами экипажа уже скрылся за холмом. Мы поспешно следуем за ними. В ушах стучит кровь, мы тяжело дышим. В легких боль, носовые перегородки сухие, шершавые от густого порохового дыма в кабине.

Русским видно все, что мы делаем, они могли бы легко перестрелять нас.

— Быстрей! — отрывисто приказывает Старик. — Нужно скрыться за этими холмами. Остальные уже далеко впереди.

— Какого черта Иван не стреляет? — тяжело дыша, спрашивает Порта. — Он мог бы уложить нас, как хромых зайцев!

Хайде спотыкается о какую-то каску и ударяется лбом о большой камень. На несколько секунд он теряет сознание. Мы с Малышом поднимаем его на ноги.

— С таким же успехом можно оставаться здесь, — стонет он, утирая кровь с лица. — Они вот-вот скосят нас из пулеметов. Нам не уйти!

— Кончай ныть, нацистский сверхчеловек, — рычит Малыш. — За этим треклятым холмом тебя ждет полная тарелка вареных свастик, и для особого вкуса мы обрызгали их эссенцией из сушеных прелестей BDM[44]!

— Сил уже нет! — задыхаясь, произносит выбившийся из сил Старик и падает. — Я слишком стар для таких нагрузок. Больше не могу бежать!

— Оглянись, мой старый сын, — усмехается Порта. — Думаю, ты быстро найдешь в себе силы вернуться к камину дяди Адольфа!

Теперь мы понимаем, почему русские не стреляют. Мы нужны им живыми. Меньше, чем в пятидесяти метрах позади, к нам бегом приближается пехотный взвод. Старик вскакивает на ноги с поразительной быстротой.

Вся усталость исчезла. Мы бежим, как олимпийские чемпионы. Джесси Оуэне[45] отстал бы от нас, хотя мы в полном боевом обмундировании. В высокой траве лежит раненый лейтенант. Его левая нога раздавлена, видны кости. Мы забираем его с собой.

— Спасибо, товарищи, — говорит он, его душат слезы.

Русские постепенно приближаются, а у нас для защиты только штыки и боевые ножи. Автоматы остались в танке. У лейтенанта маузер, но что это против целого взвода?