— Ужасно, Лёня, такое рассказывает... всех ненавидит. Во дворе, конечно, «добрые люди» доложили ей, что Олька у меня от Соцкого, так я боюсь.

— Ну вот, тем более надо, чтобы она поскорее уехала к своим, а то те же «добрые люди» напишут опять на неё. Жанка мне сказала, что вещей ты для неё накупила. Деньги где взяла?

— У рубальщиков одолжила, я у них вечерами всё мою. Рассчитаюсь потихоньку. Подожди, я тебе мяса вынесу, а то одни глаза остались. Тебе не холодно в этом пальтишке? Почему форму не носишь? Шинель всё же теплее, чем этот лапсердак.

— Так в шинели меня за версту вычислят, а так... надежнее. В нашем отделе форму носить не положено, разве только к начальству да по праздникам.

— Ой! — только вздохнула сестра, подхватив свои вёдра, и скрылась за дверью. Через пару минут вышла со свёртком, догнала брата, сунула ему под мышку свёрток и исчезла в толчее мясного корпуса Нового рынка.

Ради этих кусочков мяса его сестра работает здесь санитаркой, кормя и одевая всю семью, и ему ещё помогает. А он умудрился ещё усадить ей на плечи свою бывшую жену с ребёнком. Эта дура деревенская не хочет ни работать, ни учиться, только жертву из себя корчит, бросили её, видите ли, как он мог так лохануться. А ведь мать была права, сам себя наказал, некого винить. У этой дуры столько злобы, приносил же ей каждый месяц деньги на ребенка, мог и поиграть с сыном, так нет же, подала официально через суд на алименты. Теперь в бухгалтерии сколько положено удерживают, но и ему ходить унижаться, истерики слушать не нужно. Правда, и сына почти не видит. Сердце защемило, скоро Жанне рожать, может, всё на этот раз будет хорошо. Дай-то Бог. А что хорошего, на свою зарплату он не сможет даже прокормить свою новую семью. Рука без перчатки замёрзла, мясо в пакете тоже стало прихватываться морозцем. Куда сейчас с этим мясом?

От угла он осмотрел улицу Короленко, магазин, свое 8-е отделение милиции. Возле нею по-прежнему крутились сотрудники, осматривали новый синенький легковой автомобиль «Москвич» участкового Сахно. Леонид Павлович никогда к этой компании не примыкал. Во-первых, в их отделе работы невпроворот, а во-вторых, он с детства терпеть не мог таких типов, которые только о себе, своём благополучии думают. А работу в органах рассматривают как шанс получить это благополучие. Взять хотя бы того же Сахно. На оккупированной территории не проживал, войну только в кино видел. Учился в тёплом Ашхабаде, в 45-м перевёлся в Одесский университет на вечерний. Никаких тебе ночных дежурств, поскольку учился. Женился удачно на студентке с дневного отделения, ребёнок родился, квартиру чуть ли не первый в отделении получил в центре. А сейчас вот переводят в городское управление — карьеру, считай, сделал. И звёздочки все его на месте, и морально устойчив, и высшее образование. И никто его не спросит: из каких ты таких источников при своём окладе и неработающей жене новенькую машину прикупил? Пасёшь таких, как уборщица Дорка, которая на всё готова, чтобы ты от её сына отстал. В отделении нет опечаленных в связи с его переходом в управление. Интересно, кого он там собирается пасти? Ещё за участок в Аркадии глотку драл под дачное строительство. Правда, ему, Леониду Павловичу, тоже предлагали записаться, но он сразу отказался. Какой участок, когда и так света белого из-за работы не видишь, денег до получки не хватает, как ни крути. Отцу тоже несколько раз предлагали, но тот всегда отвечал: «Я своё сполна отбатрачил на помещика Бекетова в Гурзуфе». При этом его поблекшие синие глаза начинали слезиться, и он, молча, долго смотрел вдаль, не проронив ни слова.

Леонид Павлович дождался трамвая, пока тот стоял на остановке, под его прикрытием быстро прошел во двор к Дорке. Теперь они часто, как в старые добрые времена, обедали у Дорки всей гурьбой. За несколько минут Дорка отбила дном винной бутылки биточки, здесь же бросила их на раскаленную сковороду. Леонид Павлович сначала отнекивался, но потом быстро поклевал и убежал на дежурство, оставив уютную женскую компанию. Как только за ним закрылась дверь, Дорка здесь же напрямую задала Жанночке вопрос: «Ну, что, как там дела у него дома?» Жанночка покраснела, муж ведь строго-настрого не разрешал ей кому-либо рассказывать: знаю я ваши языки, на всю Ивановскую растрезвоните. Но Жанночка недолго помолчала. Это же все свои, из одного ведра хлебаем, так Дорка любит повторять.

— Ой, девки, даже не знаю, с чего начать... Целый роман можно рассказать, это ещё та семейка. Как говорится, в каждом углу по кому. Случилось это в оккупации, в 43-м. Они очень сильно голодали. Не знаю уж как, но Анька познакомилась с дядькой из пекарни. Похоже, просто попрошайничала, он-то подумал, что перед ним девчонка истощавшая, сунул ей кусок хлеба. Ну, она и вцепилась в него, да так, что он дал ей работу. А она даже ведра поднять не могла. пришла с Лёнькой. Хороший был дядька, пожалел их, поговаривали, что из бывших — поляк, Соцкий да Соцкий. У него накануне войны жену арестовали и трехлетнего сына. Видно, была в чём-то замешена, ведь просто так десять лет ни за что ни про што не дадут. Правда ведь? Похоже, когда Анька отъелась, округлилась, он за ней и приударил. Даже всех их к себе на Коганку перевёз, вместе с детьми. Моего Лёнечку тогда румыны арестовали, но он сбежал, и его успели спустить в катакомбы.

— Как Соцкого звали? — перебила Надежда Ивановна раскрасневшуюся Жанночку.

— Соцкий, просто Соцкий, а никак, его они все только Соцким называют.

— Но имя у него было?

— Конечно, было, но я не знаю, у Лёнечки нужно спросить.

Жанночка запнулась, ещё больше раскраснелась: девочки, он мне не разрешил ничего рассказывать, а я...

— Раз начала, давай до конца выкладывай, — грубо оборвала её Дорка.

— Да что рассказывать, этого Соцкого давно в живых нет. Успел только после войны Аньке Ольку заделать. Её младшая дочь от него, говорят, как две капли воды на него похожа.

— Надя, ты чего? — всполошилась Дорка, рассматривая побледневшую подругу, которая откинулась на спинку дивана.

— Это он, я всё время сердцем чувствовала, что где-то рядом есть он.

Женщины переглянулись между собой.

— Надя, кто он? — не унималась Дорка.

— Соцкий, Соцкий, это же мой Юзек, мой Юзек!

— Надюша, ну ты даёшь! На всю Одессу только один твой Соцкий, что ли.

— Такой один.

— Ну да, один... — усмехнулась Дорка, — я когда на фабрике, ещё до войны, работала, так у моей сменщицы тоже фамилия Соцкая была... Правда, её потом ... — она не договорила.

— Что потом? — Надька вцепилась обеими руками в подругу

— Арестовали, многих тогда посадили, а ее с ребёнком. Я видела того Соцкого, он к начальству на следующий день рвался, требовал сына вернуть.

— И что, вернули?

— Не знаю, не помню. Потом война и всё забылось.

Надежда Ивановна поднялась с дивана, распрямилась, растирая левую грудь, подошла вплотную к Жанночке.

— Аня одежду для Соцкого жены покупала? Она с сыном вернулась?

— Нет, одна, — Жанночка низко опустила голову. — Одна, сына у нее сразу забрали, сказали, что отдали отцу. Наврали, всем наврали. Ребёнок пропал. Лёнечка говорит, если в наш детдом попал, может, успели эвакуировать, а если к немцам, то вряд ли.

Жанночка схватилась за свой живот и разрыдалась.

— Ты что, сдурела, при чём здесь ты. Тебе нельзя волноваться. — Дорка обняла рыдающую Жанночку, показав за спиной кулак Надьке. — Давайте лучше чай пить, а то остыл за вашими воспоминаниями.

— А когда у тебя, подруга, роман-то с этим, как его, Соцким, был? Что-то новенькое, я не припомню.

— Когда, когда, в Первую мировую, — тихо ответила Надежда.

— А счас уже вторая закончилась. Вот память у баб! — Дорка звонко, по-девичьи засмеялась, утирая слёзы, улыбнулась и Жанночка. — В первую империалистическую, ещё скажи при Наполеоне, ой, сейчас помру от смеха.

— Пошли, девки, обед кончился, Вера нас сейчас взгреет. Войны, войны, и когда они уже кончатся?

— Скорее мы подохнем, чем кончатся эти войны. Бабы, а мы назло им будем рожать, как, Жанночка? — Дорка поцеловала Жанночку в солёную щёчку.