— Я долго спал?

— Да нет, я просто хотела, чтоб вы позавтракали.

— Мне в сортир, уборную надо.

— Пойдемте, там в коридоре. Вещи ваши ещё не высохли, я постирала.

Ночной гость её не слушал, помчался прямо в кальсонах и нижней рубахе в коридор. По скрипу дверей соседей она поняла, что через несколько минут полдвора, как минимум, будет знать, что у неё ночевал мужик. И такая крепость, как Дорка, сдалась. Самое гнусное в этой истории, что расскажут Вовчику. Придётся упредить и самой как-нибудь деликатнее рассказать сыну. Алексей Михайлович вернулся в комнату, оглядел стол, хмыкнул, потёр нос:

— При таком закусоне чего-то не хватает.

— Я пошла на работу, а вы отдыхайте.

Дорка быстро прошла через торговый зал, как слепая, никого не замечая, прямо к себе в подсобку и закрылась. Любовь Николаевна поспешила за ней следом, дёрнула дверь — закрыто, вроде плачет. Неужели что-то случилось. Может, попалась? Она кубарем слетела в подвал склада к Надежде Ивановне, быстро прошептав ей что-то на ухо. Надежда побледнела: «Может, Вовчик опять что-то натворил?» Обе женщины бросились к подсобке. Дорка сразу открыла дверь:он вернулся!

— Дорочка, ваш муж? — тихо спросила Люба, Надька стояла рядом, глядя на подругу во все глаза.

— Что же ты плачешь? Радоваться надо, какое счастье!

— Алексей Михайлович из тюрьмы пришёл.

— Фу ты, а я подумала твой Витя. Где ты его встретила?

— Он прямо из тюрьмы ко мне пришёл.

Любовь Николаевна только переводила взгляд с одной подруги на другую, ничего не понимая.

— А почему к тебе? Почему к своей Лялечке не пошёл?

— Не знаю.

— А я вот догадываюсь, сначала хочет себя в порядок привести, чтобы красавцем к своей кошечке вернуться.

— Дорка, а вдруг Лялька его выгнала, такая курва, небось на порог не пустила. На кой ляд ей такой, выгоды никакой — одни проблемы. Где ж его друзья? Пока работал в машине, один за другим бегали, как на срачку. Хочешь мой совет: сразу — до свиданья. У тебя сын, ты своего мужа любишь, и на хрена он тебе? Не будь дурой, подруга. С глаз долой — из сердца вон. А ты что скажешь? — Надька повернулась к Любе.

— Не знаю, ей самой решать, а если это её судьба. Дорочка, что он тебе говорил?

Но Дорка опустила голову и молчала.

— А что он может сказать? Здрасьте, я ваша тётя, вот гад. Гони его, Дорка, сраной метлой гони, даже не думай. Пусть к своей Лялечке катится, — не унималась Надька.

Люба обняла плачущую Дорку.

— Успокойся, дорогая, ты правильно поступила, помогла человеку. Всегда нужно дать человеку шанс, присмотрись. Не просто так с бухты-барахты он пришёл к тебе, ну и что, что за помощью. Значит, только тебе доверяет, знает, что ты его не предашь, как другие. Где он сейчас?

— В комнате моей спит. Переодеть его не во что, форму я постирала, а она не сохнет.

— Какую форму?

— Солдатскую, старую, ужас, в такой даже на улицу выйти нельзя.

— Дорочка, устроим, вещи моего мужа я отдам ему. Давай у Веры отпросимся и сбегаем ко мне. Всё удобно, полный шкаф этого добра.

Дочки Любови Николаевны тоже были в пионерском лагере, дома их встретила Нанюш. Надька ей как-то рассказывала об этой старушенции, но Дорка забыла. Старушка старалась отобрать самое лучшее и предложила подшить либо распустить, если не подойдёт: «Не стесняйтесь, Дорочка, я вам помогу». Домой Дорка возвращалась с двумя туго набитыми узлами, не замечала их тяжести, улыбаясь солнечным лучам, пробивавшимся сквозь листву. Так, с улыбкой она влетела в квартиру. Соседка с Греческой стояла посреди коридора, по всей видимости, поджидая Дорку. По ее лицу заметно было, что что-то произошло; не пропуская Дорку, она медленно шла впереди и, ни к кому не обращаясь, сама с собой разговаривала. «У нас на Греческой сразу можно было определить, кто что из себя представляет, и большого ума не надо. Кто как пользуется туалетом. Это же ужас какой-то. А, между прочим, в эту неделю моё дежурство. И я целый день, как проклятая... У нас на Греческой...»

Дорке наконец удалось обойти соседку показаться у дверей своей комнаты. Первый раз она стояла у собственных дверей и не знала, сразу войти или сначала постучать. Она потихоньку приоткрыла дверь, Алексея Михайловича в комнате не было видно. Спёртый воздух перехватил её дыхание, она услышала из-за задернутой занавески стон.

— Алексей Михайлович, вам плохо? Что с вами?

— Извини, Дора, от твоей доброты помираю.

— Я «скорую» вызову, подождите, я сейчас, — Дорка, бросив на диван узлы, помчалась в магазин вызывать «скорую».

— Дора, что случилось?

— Вера Борисовна, мне «скорую» нужно вызвать.

— Ты можешь сказать, что случилось?

Дорка шепотом, чтобы никто не расслышал, быстро затараторила: наш бывший директор вернулся из тюрьмы, не знаю почему, прямиком ко мне, и я его перекормила.

Вера Борисовна усмехнулась: знакомое дело. Идём, у тебя марганцовка есть? Или соль? Посмотрим, может, без врачей управимся.

— Здравствуйте, Алексей Михайлович, меня зовут Вера Борисовна, я ваша коллега. Болезнь ваша мне лично знакома, я через неё прошла ещё в 44-м, когда вышла из катакомб. Все мы тогда разошлись, ну и получили по полной. Только давайте договоримся, никаких стеснений, все свои.

Все выполняли чётко указания Веры Борисовны, даже соседка с Греческой помогала женщинам, безропотно перенося неудобства — постоянно занятый туалет. Алексею Михайловичу было настолько плохо, что он даже не сопротивлялся. Больному полегчало только к утру, и Вера Борисовна ушла в магазин, а Дорка отмывала всю квартиру.

Так Алексей Михайлович на правах больного остался у Дорки в непонятном статусе. Она ухаживала за ним, как за малым ребёнком, варила супчики и кашки, вечером приодевшаяся парочка шла в город гулять. Алексей Михайлович сопровождал Дорку по её делам, иногда и сам относил сумки, пока она готовила обед. Постепенно она узнала, за что его арестовали, как он отбывал срок. Только о том, что его жена отказалась от него еще до вынесения решения суда, он умолчал. Ненаглядная Лялечка сразу после этого развелась, фактически лишила его жилой площади. А нет прописки — нет работы. Дорке же он наплёл, что сам не хочет возвращаться к бывшей жене, даже видеть её не хочет. Пришлось Дорке обратиться сначала к Жанночке, потом к Леониду Павловичу помочь её бывшему директору с пропиской и устройством на работу. Через месяц его прописали у Дорки и устроили на базу рабочим. Но сыну Дорка никак не решалась сообщить об Алексее Михайловиче. Она хорошо запомнила, как, ещё будучи маленьким мальчиком, он отреагировал на арест директора: «Я так и знал, что этот гад когда-нибудь попадётся».

Да и Алексей Михайлович, когда Дорка уезжала в выходной навестить сына, просил не говорить о нем, потом, выждем немного. В это лето Дорка впервые попросилась в отпуск. Ей по должности полагалось две недели, до этого она всегда брала компенсацию за неиспользуемый отпуск. Денег, чтобы ездить на какой-то курорт, не было, и Дорка с Алексеем Михайловичем уехали на Турунчук к матери Надеждиной квартирантки в деревню, молочка попить от коровки, рыбки половить, поплавать. Дорка никогда никуда из Одессы за всю свою жизнь не уезжала и как ребёнок радовалась, собираясь в дорогу. В магазине женщины, глядя на Дорку, переглядывались, подмигивали друг-другу:

— А наша мама Дора как расцвела, похорошела как и уезжает в свадебное путешествие, не иначе.

Ранним утром, когда дворники ещё поливают улицы, Дорка с Алексеем Михайловичем доехали на трамвае к Привозу. У каждого в руках было по тяжеленной сумке и авоське. Алексей Михайлович чертыхался, но тащил и Дорке помогал. У Привоза они еле нашли грузовик, возвращающийся в Беляевку. Водитель в кузове собирал свой урожай, разбросанные по кузову яблоки, сливы: еле довез, набились бабы, как селёдки, думают, что это им паровоз. Счас две тётки вернутся, и поедем, угощайтесь, он протянул лопнувшее яблочко: белый налив, кушайте, я протёр его. А вам докудова?