Возле примусов кипела работа, на одном в казане варилась уха, на другом на сковороде жарилась рыба. Пляжные соседи с завистью смотрели в их сторону, странная компания, одни женщины, да такие деловые. Прихватили с собой даже алюминиевые ложки и миски. Ни одного мужика, потихонечку разливают вино. То, что покрепче, попахивает самым настоящим самогоном из буряка. Отовсюду доносилась музыка, надрывался кем-то принесенный патефон. Пела Шульженко, потом Утёсов. Где-то фальшивил напропалую аккордеон, чуть подальше наяривал баян. У самой воды хорошо принявший на грудь морячок с татуировкой в виде кривой русалочки на руке бренчал на гитаре в окружении девушек.

Охмелев, испробовав ухи и жареной рыбы, женщины поддались всеобщему веселью и затянули «Катюшу». Молодёжь побежала на верх танцевать под военный оркестр. Море тихо шумело равномерным плеском волн, но в прохладный ветерок и на сыроватом песке не полежишь. Надежда почувствовала, замерзает, не лето еще, можно простудиться, пора сматываться. Дорка предложила: «Может, еще крепенького для согрева?» Только что она набрала в море ведро воды, в которой плавали фиринки, такая малюсенькая прозрачная рыбка, меньше булавки; Надька её обожает, наелась в революцию от пуза, ею одною все наслаждались — деликатес, пальчики оближешь.

— Правда, Дора? — недоверчиво переведя взгляд с одной подруги на другую, спросила Любовь Николаевна.

— Так шоб мне не встать с этого места! — Дорка ожесточённо тёрла казан.

— Вот дура, не слушайте ее, гадость это несусветная. Ели, чтобы с голода не подохнуть. Меня от неё и сейчас тошнит, вспоминать не хочется. Ты бы лучше юбочку свою попридержала, а то вон на парапете какой-то поц устроил наблюдательный пункт, в бинокль твоими прелестями любуется.

Дорка смутилась, одернула юбку.

Подвыпившая соседняя компания маёвщиков, пыталась открывать сезон. Женщины потихонечку заходили но щиколотку в воду и тут же с визгом выскакивали. Мужчины, наоборот, с утробным рёвом неслись к морю и, окунувшись, вылетали, приобретя цвет хорошо сваренных раков, потом прыгали и носились по берегу, пытаясь согреться. А может, играли в вечную, как мир, игру: понравиться, привлечь к собственной персоне внимание. Дети ладошками загребали мокрый песок и несли строить крепости. Специально вымазывались, чтобы их мыли в море, кричали, трясясь от холода. На них орали, вытаскивали из воды, шлёпая по мягкому месту, укутывали в простыни с головой и несли на руках, но через несколько минут всё повторялось снова.

— Дор, там рыбка жареная осталась? Дай мне, я девчонке-тёзке отнесу. Жалко ее, голодная, за целый день, наверное, ничего не ела в своей будке.

За Надеждой увязалась Любовь Николаевна, вдвоем они поднялись по боковой лестнице, оставив Дорку командовать. Ей это явно нравилось, она чувствовала себя хоть здесь главной: ну, такие никчемные, эти молодые, ни рыбу почистить, ни пожарить, как следует. Как бы они отпраздновали маёвку без неё? Да никак, беспомощные, неумёхи, только гульки им подавай.

Наверху два милиционера в белоснежных кителях не пускали отдыхающих без платьев и обуви. Как ни пытались раздетые мужчины уговорить, что они только за папиросами сбегают туда и обратно, милиционеры их даже не слушали: не положено. Надежда в толпе танцующих увидела девушек в запомнившихся белых платьях из парашютного шёлка, те танцевали с курсантиками военных училищ. Подцепили всё-таки на крючок, молодцы, какие-то они другие, более раскрепощенные, ничего не стесняются, мы не такие росли.

— Надя, ты совсем меня не помнишь? Мы ведь в одной гимназии с тобой учились, твой отец её директором был, — от неожиданного вопроса Любови Николаевны Надька даже побледнела.

— Нет, не помню, я из той жизни ничего не помню и не хочу вспоминать, иначе удавиться можно. Люба, а у тебя дети есть? Нет? И у меня тоже — ни мужа, ни детей, вымирающий класс мы с тобой. Пролетарии вокруг видишь, как плодятся, а нам поздно.

Завидев Надежду Ивановну, молодая тезка засветилась: я вас сейчас угощу, приберегла самое вкусное.

— Это мы тебя угостим! — Надька развернула пропитанную жиром бумагу. — Только аккуратно ешь, косточки не заглотни.

— Ой, с ума сойти, я счас в обморок упаду Рыбка, давно не пробовала, ее в нашем Турунчуке сколько! — не верила собственному счастью девчонка.

Подошёл трамвай, толпа взяла его штурмом. Битком набитый народом, он еле отполз от остановки. Скамейка освободилась, Надя с Любой уселись на нее, девушка пристроилась сбоку; быстро расправившись с рыбой, она побежала к торговцу водой, помыла руки, вернулась в будку и вынесла два вафельных стаканчика с белоснежными шапками-айсбергами пломбира. Мороженое пахло ванилью и было удивительно вкусным. Женщины от наслаждения даже глаза закрыли.

— Люба, вкус как раньше, помнишь?

— Да как же забыть!

Они хотели увезти девушку с собой, но та дожидалась инкассаторов, выручку сдать, а потом, когда толпа свалит, с Женькой, со школы дружат, немного на трамвае покатается и последним рейсом вернется сюда.

— Ты её знаешь? — спросила Любовь Николаевна.

— Сегодня познакомились, пока вас ждали. Из деревни приехала, бойкая, пробьётся, как эта трава. Смотри, какой здоровенный камень, а тонюсенькая травка пробилась сквозь него. Жалко ее, в будке ночует, больше негде.

— Ужас какой, лучше всего этого не видеть, — Любовь Николаевна перекрестилась.

— Этим, Люба, не поможешь, только Дорке о девчонке ни слова, а то она её к себе затащит, пожалеет.

Пока собирались и ждали Дорку, поднявшийся с моря ветер успел нагнать приличные тучи. Ещё под дождь, для полного счастья, не хватало попасть. Трамвая долго не было, прикатил он почти полный, оказывается, кто поумней, двинул на предпоследнюю остановку. Всё-таки влезли, спасибо Дорке, толкала всех вовнутрь своим казаном. Пока доехали до вокзала, гроза разыгралась не на шутку. Трамваи стоп — отключили, как всегда в таких случаях, ток. Дальше пошли пешком. Над Пушкинской громыхал гром, платаны, высаженные по обеим сторонам улицы, что есть силы сопротивлялись бешеным порывам разбушевавшегося степного ветрища. Ещё немного, и они не выдержат, сдадутся, рухнут на дома, мостовые. Кое-где замыкались электрические провода, и гирлянды искр рассыпались в разные стороны, приводя редких прохожих в ужас.

Перемещались перебежками от одного дома к другому. Любовь Николаевна с трудом поспевала за подругами. Крупные капли дождя сначала неуверенно, а потом все настойчивее зазывали всех своих друзей оттуда, с неба: сколько можно толкаться и биться о тучи, пора разродиться — и на город обрушился страшный ливень. Промокнув до нитки, неудачливые маёвщицы влетели в ближайшую парадную. Дорка сняла с ног свои шлёпки, чтобы не уплыли, у Надьки насквозь промокли туфли. В парадной гулял сквознячок, мокрые сарафанчики холодили прогретое солнцем тело — бил озноб. Дорка для смеха надела на голову казан, вместе с Надькой они решили не пережидать дождь — всё равно промокли до нитки, а стоять на сквозняке — совсем замерзнешь.

— Бегите, я останусь, — съежилась, растирая плечи, Любовь Николаевна.

Укрывшись одеялом, босиком, как две маленькие девочки, они бежали по лужам, радостно взвизгивая, попадая в ямы, поднимая вокруг себя фонтаны грязной воды. Когда подбежали к дому, дождь закончился, выглянуло солнце, всё засверкало, заиграло, свежие зелёные листики, казалось, росли прямо на глазах, влажный воздух наполнился ароматом цветущих деревьев и кустов. От всего этого кружилась голова. Подруги взглянули друг на дружку и рассмеялись, они были похожи на двух старых кляч, которые завершили свой последний забег на ипподроме, надеясь, что их сейчас поведут в стойла — накормят, и ещё не отправят на бойню.

— Дора, поеду-ка я домой, переоденусь и хоть комнату проветрю, гляну, что и как, а то ещё заберут и останусь без угла, как...

Надька еле удержала на кончике языка имя Екатерины Ивановны. Удивительно, подумала она, как это Дорка целый день о Вовчике не вспомнила, да и она сама сегодня тоже о нём забыла. Что-то насторожило Дорку в словах подруги, но анализировать сил не было, помылась, постиралась и рухнула спать.