Первый раз в жизни я почувствовала себя такой униженной и оскорблённой — человеком низшего сорта. Дома я даже не стала обедать, сразу поехала к маме, надеясь убедить её о своём переводе назад в старую школу. Но на станции все встретили меня так восторженно, как будто бы мы не виделись не два дня, а целую вечность. Не я расхваливала новую школу, а они все хором радовались, как мне повезло, что теперь мне не придётся месить грязь в Аркадии. Мама меня быстро отпустила, решила, что я устала. Язык не повернулся признаться ей, что у меня происходит. Ей и без меня доставалось, я только вздыхала и не пошла на остановку к школе. Не хотелось, чтобы меня увидели в этой страшной протёртой форме, на улице еще больше видно, как она выгорела и светится насквозь.
Всю ночь я мучилась, как сказать маме, что мне нужно купить хоть какую-то юбку и кофту, эта проклятая жара ещё не скоро спадёт. Мама и так без конца болеет, и она опять выплачивает ещё один долг. Теперь не только за дедушку, а и за Алку. Сестра не поехала по назначению на Певек, пришлось искать блат, и, конечно, небезвозмездно. Сколько это стоило, меня не ставили в известность, я только слышала от Этерии Фёдоровны, как она проклинала эту грёбаную власть с ее — «всё для человека, всё во имя человека», бесконечно, с ехидством повторяя эти слова. И мне доставалось: учись, Оленька, видишь, как маме твоей достаётся кусок хлеба, учись.
Только бабушка, как всегда, чувствовала, что со мной что-то неладно. Да и догадаться с её стороны было не трудно. Я перестала вечером бегать гулять, как ни звали меня наши ребята со двора. Честно до позднего вечера сидя на кухне за чистым столом, выполняла домашнее задание.
— Ты чего такая грустная? Не набедокурила ли чего? Мне-то ты можешь признаться, что случилось.
Бабушка всегда могла как-то найти подходящий момент и спровоцировать меня на признание. Я и выложила, что меня гнетёт. Её уговоры, «что встречают по одёжке, а провожают по уму», меня доконали. Потом она пыталась пересмотреть наш узел со старыми тряпками, может, что-то бросится в глаза. Но что там могло броситься? Ничего путного там и в помине никогда не было. Бабушка сидела на полу среди разбросанных кусков старых тряпок, сама понимая, что затея её провалилась. Маленькая сгорбленная старушка смотрела на меня своими большими голубыми глазами: не дрейфь, Олька, прорвёмся! Она пыталась меня подбодрить, улыбнуться, но улыбки у неё не получилось, только горькая гримаса. Я прижалась к бабушке, мне было её так жалко, даже больше, чем себя.
— Эх ты! Что мы сдадимся, что ли? Ты у меня ещё самой красавицей в классе будешь! Поедем на толчок и там обязательно что-нибудь подберём! Поедем?
Глаза её заблестели, на пожелтевших впалых щеках загорелся румянец, она быстро сгребла обратно тряпки в узел и засунула под кровать. Скомандовала мне: «Вперёд, за уроки!» А сама с почётным караулом — впереди, как всегда, кот Булька, а сзади рыжая дворняга Дружок — направилась в кухню лепить вареники с мясом.
В воскресенье чуть свет мы поехали с бабушкой на толчок. Леваки-автобусы, набитые людьми, как тюльки в бочках, ещё останавливались прихватить пассажиров на толчок с 6-й станции Фонтана. В один из них и мы с бабушкой еле втиснулись. На сидячих местах располагались торговки с товаром, которые, вероятно, и зафрахтовали этот рабоче-крестьянский автобус, потому что они постоянно высказывали своё неудовольствие водителю, называя его но имени: «Петька-засранец, ну куда ты их еще садишь? На голову себе их ещё посади! Пусть с вокзала ездят, для них мы тебя заказали?»
Мы, стоящие на одной ноге, помалкивали, наблюдая, как вдоль всего пути толпами стоят желающие поменяться с нами местами.
Так, прижавшись друг к другу, заваливаясь то в одну, то в другую сторону, по ухабам одесских улиц мы выехали за город, потом по пыльной дороге, больше месяца не ведавшей дождя, ещё проехали несколько километров и тормознули. Подъезжать ближе водитель наотрез отказался. Побоялся милиции, которая там пасла леваков. Торговки, чертыхаясь, не стесняясь в выражениях, поносили бедного Петю направо и налево, как хотели. Но он не обращал на них никакого внимания, помогал им выбрасывать прямо в пыль на дорогу увесистые тюки. Мы с бабушкой почти первыми выскочили и, не оглядываясь, двинули вдоль длинного забора из ракушечника. Идти пришлось с километр, не меньше, так определила бабушка. Она раза два останавливалась отдышаться. Наконец добрались до заветных ворот. По обе стороны от них в стенах были небольшие окошечки, в которых продавались входные билеты. Очереди ко всем окошечкам были почти одинаковые, но всё равно люди метались, старались влезть без очереди и поскорее попасть туда, за эти заветные ворота.
Бабушка стояла молча, наказав мне никуда не отходить ни на шаг. Я же наблюдала, как некоторые тетки и дядьки проходят на толчок напрямую, без всяких билетов, суют деньги контролёрам, и те, не моргнув глазом, автоматически опорожняют руку в своём бездонном кармане. Купив билеты, мы прошли вовнутрь. Бабушка намертво вцепилась в мою руку, и никакая сила не могла нас разъединить. Понять в толпе, куда нужно двигаться, было невозможно. Несмотря на раннее утро, вся территория толчка, а по официальному названию — вещевого рынка, была забита до отказа людьми с товаром. Мы протолкались в этой, казалось бы, беспорядочной толпе около часа. Солнце заняло своё любимое место в центре безоблачного небосвода в это воскресенье надолго, нещадно освещая человеческие пороки: ругань, злобу, обман, зависть, жадность, наживу, воровство...
В месиве человеческих тел протискивалась я с бабушкой, в руках которой был узелок с несколькими рублями. В правом углу от входа стоял и ряды одесских спекулянток. Их «товар» был вывешен даже на стенах, не только на руках. Между ног они держали свои необъятные сумки. Они стояли сплочённо, плечо к плечу, как бойцы во время атаки. Между ними не то что человек, даже мышь не проскочит. Ещё ряд был двойным, спина к спине. Все они между собой были, чувствовалось, давно знакомы. Я признала тёток из автобуса, вероятнее всего, они морячки — у всех одни и те же заграничные вещи. Бабушка спросила в самом начале ряда, сколько стоит кофточка, от которой у меня прямо голова от счастья закружилась, но торговка назвала такую несусветную цену, что мы больше у них и не спрашивали, и так всё ясно было.
С нашим узелком здесь делать нечего. Безразлично скользя глазами по этим вонючим бабам, тыкающим прямо под нос свои тряпки, мы, подхваченные толпой, неслись разозлённые, толкаясь и наступая то на чьи-то ноги, то на вещи. Получая вслед оскорбления и проклятья от разодетых и размалёванных торговок в солнцезащитных импортных очках-бабочках, в заграничных нарядах, с ярко окрашенными длинными ногтями.
Немного посвободнее стало в рядах с верхней одеждой. Желающих в тридцатиградусную жару купить шубу или зимнее пальто, тем более, меховую шапку, не было, и спекулянтки изнывали, обливаясь потом в своих не по сезону нарядах. Они призывали мимо проходящих, что сегодня эту шубку отдают ну просто задаром, через месяц-то будет стоить в два раза дороже. Одна так пристала к бабушке, что нельзя было отцепиться, и бабка машинально спросила, сколько же стоит эта дешёвая, почти дармовая шубка. Услышав цену, покрутила головой, улыбнулась и сказала, что таких денег у неё с собой нет. Да и не за шубой они пришли, кофточку для внучки ищут.
Торговка не сдавалась. Несмотря на категорическое сопротивление бабки, ей удалось набросить на меня эту обнову. Под ее тяжестью у меня даже ноги подкосились. Мех панификсовой шубы на солнце нагрелся, и я очутилась, как в огненной духовке. Сбросив эту, невесть откуда свалившуюся на меня напасть, я пыталась всучить товар обратно ее хозяйке. Но та ни в какую не соглашалась забрать. Нас обступили такие же обалдевшие тётки в мехах, не иначе, как схватившие по солнечному удару, и продолжали прибалтывать на покупку, что такой выгоды мы никогда и нигде не поимеем. Они соглашались даже поехать с нами домой за деньгами. Но бабушка уже поняла свою ошибку, вырвала из моих рук эту тяжеленную шубу и бросила её хозяйке. Нам вслед неслось, что только голову людям морочим, ходим с «голой жопой в руке». Почему «с голой жопой», да ещё в руке, я никак не могла понять.