— Кто ты но национальности? Ты забыла сказать, — ласково, как змея, повела плечами учительница. Те два дурачка продолжали корчить рожи, и остальные, замерев, ждали...

Бедная девчонка с большими выпученными глазами, полными слёз, никогда раньше не подвергалась такому унижению, вытянув в сторону Серафимы шейку, выпалила: «Я еврейка, как и вы!» У нашей классной дамы перекосился рот, глазки, до этого радостно смеющиеся от удовольствия, стали бегать, искать у нас — не знаю даже, чего — то ли понимания, то ли поддержи. Все в классе просто окаменели. Не такие мы уже маленькие дети, чтобы не понять, что произошло. Спас положение прозвеневший звонок. Серафима моментально овладела собой и, как ни в чём не бывало, дала домашнее задание: на следующий день принести письменные автобиографии, опять повторяя, что мы теперь одна семья и так мы скорее и лучше узнаем друг друга. И очень хорошо, что в классе нашем есть дети разных национальностей, как и во всей нашей многонациональной стране. И каждый должен гордиться своей нацией.

На перемене начали ребята меняться местами, пересаживаться. Своей соседке по парте я дала распоряжение никого за нашу парту не пускать, а сама помчалась в коридор к своим дворовым и знакомым из 56-й школы, попавшим в «А» класс. Так заболталась, что чуть не опоздала на следующий урок. Наша классная где-то задержалась, стоял сплошной рёв. Наконец она появилась, громко хлопнув дверью. Торжественно нам было объявлено, что в стране проводится эксперимент. Наш выпуск будет первой одиннадцатилеткой, нам предстоит в школе учиться одиннадцать лет, т. е, ещё четыре года вместо трех. Постановление предусматривает совмещение обычного обучения с производственным. А это значит, что мы два раза в неделю школу посещать не будем, а будем работать на производстве. И по окончании школы, одновременно с аттестатом зрелости, получим и рабочую специальность. Зато у нас не будет проблем после школы с трудоустройством. В нашей школе девочки будут работать на кондитерской фабрике имени Розы Люксембург, мы получим профессию кондитер, а мальчики — на заводе «Сельхозтехника», выучатся на слесарей. Мальчишки загалдели от такой несправедливости. Ещё порадовали нас кучей экзаменов после окончания 8-го класса и в дальнейшем в последующих классах.

Что здесь началось... Выкрики, это несправедливо, это идиоты какие-то в Киеве попридумывали. В Москве, да и во всей РСФСР только два экзамена после 8-го, а у нас целых шесть. В России нет экзаменов ни в 9-м, ни в 10-м, а нам что, за каждый класс сдавать? Утихомирить разбушевавшихся ребят не удавалось даже Серафиме. Но она нашла выход, стала соглашаться с нами, пожимая плечами: мол, что можно сделать? Это же Украина. Да, это несправедливо, мы будем надеяться, что будет так же, как и в России. Поднялся вопрос об изучении украинского языка и украинской литературы. Ребята доказывали, что если они семь лет не учили этот язык, то они вправе его не изучать и в дальнейшем.

Через несколько дней им разрешили написать заявления и освободили от уроков украинского, для этого пришлось изменить расписание. А нас, одесситов, изучающих украинский язык, объединили с «А» классом, оказалось всего восемь человек, и мы оставались на последний урок. Было, конечно, обидно, все уходили домой, а мы оставались. Ещё уходящие обзывали нас хохлами, а украинский язык обзывали «телячьей мовой». Сразу наш класс, да, по-моему, и вся школа, разделилась на два лагеря. Дети военных отличались от нас. Прежде всего внешне. Все они были хорошо и модно одеты, особенно девочки. Нам такое и не снилось, все у них было особенное — и носочки, и портфели со всеми атрибутами внутри. Тетрадки и учебники они заворачивали в красочную бумагу, а мы во что? В обычную газету. Да и считали они себя выше всех на свете, причисляли себя к «арийской расе». Преклонялись перед всем заграничным, ненавидели нас за то, что попали в эту дыру (это Одесса-то дыра), за наш говор, и завидовали тем, чьи родители опять получали назначения за границу.

Они как бы продолжали, общаясь между собой, жить в том, по их понятиям, европейском мире. Когда мы попадались на их пути, они старались нас в лучшем случае не замечать. Но чаще всего их противные морды кривились от отвращения, эти два урода могли запросто плюнуть нам с Лилькой на парту, вслед всегда звучали одни оскорбления. Доходило и до рукоприкладства. Эти засранцы Шевяков и Исаков не упускали случая, чтобы не «обмацатъ» проходящих мимо девчонок. Те визжали, пытались дать им сдачи, но силы были явно неравны. Мальчишки становились сильнее и нахальнее, приходилось с этим уже считаться и маневрировать, как по минному полю. Это была уже не «Коганка», где всем миром защищали своих. Никому и в голову не пришло бы так вести себя в 105-й школе. Как я стала тосковать по ней. Бывая на мясоконтрольной, я старалась хоть на пять минут подбежать к остановке первого трамвая у старой школы на Пастера, ехать по этой улице в трамвае в надежде увидеть кого-нибудь из нормальных ребят. И больше всего мне хотелось увидеть теперь уже десятиклассника Витю Ксензовского. Но, увы и ах, с ним я больше никогда не встретилась.

На следующий день все мы принесли свои биографии, написанные на листках бумаги. Вся моя биография уместилась в полстранички. У моей соседки по парте биография составляла несколько листиков. Пока Серафима Михайловна опять повторяла, как у нас будет проходить производственная практика, как нам туда нужно добираться к восьми утра, два раза в неделю по понедельникам и четвергам, мы с Лилькой обменялись своими биографиями, чтобы получше «узнать друг дружку». Размашистым почерком, с сотней ошибок, как минимум, моей соседкой по парте была написана биография, как говорят в Одессе, — хоть стой, хоть падай.

Лилька родилась в Тяньцзине в Китайской Народной Республике. Отец, Гуревич Кива Соломонович, и мать, Рита Евсеевна, родились там же, в Китае, только в Харбине. Сама Лилька училась во французской гимназии. Когда ей исполнилось десять лет, они переехали в Россию, и в школу она пошла в городе Красногуринске, это на Урале. Потом их семья переехала в Одессу, где вскорости умер её отец. Мать сейчас работает женским мастером в парикмахерской. Живут они в соседнем 47-м доме. Я пометила Лильке карандашиком совсем явные ошибки, и она быстро стала переписывать. Сама же в ужасе стала ждать, когда Серафима начнёт опять экзекуцию по вызову к доске с автобиографическими рассказами. Но она теперь совершенно не касалась этой темы, очень интересно рассказывала о литературе, о писателях, которых мы будем изучать. Я даже перестала дрожать, успокоилась. Её правильная речь завораживающе лилась по классу, её хотелось слушать и слушать.

Как-то чересчур быстро прозвенел звонок. Она прошла по классу, собрала наши листки с биографиями и вышла. Только на перемене я обратила внимание, что из всего класса лишь я одна пришла в своей старой коричневой школьной форме с чёрным передником. Все остальные девочки были разодеты, как картинки. Сколько девчонок — столько и всевозможных кофточек: гипюровых, нейлоновых, атласных; о юбках я вообще молчу: и плиссе, и гофре, и в бантовках, и в складках, да и просто модные узкие с широкими лаковыми поясами. На ножках — моднющие лодочки с остроносыми носами всех цветов радуги. Особенно выделялась Лена Щербина, генеральская дочка. Всё на ней сидело, как влитое, и всё — высший класс, особенно чёрные лаковые туфельки. Все девчонки собрались вокруг её парты и рассматривали модный немецкий журнал. Здесь же, на перемене, стали переплетать волосы, как на картинках в этом журнале. Мальчишки толкались у дверей, не давали выйти из класса, дёргали за волосы, за крылья моего передника. В туалете я ополоснула прохладной водой своё горящее лицо. Серафима стояла в коридоре, окинула с ног до головы меня взглядом: для тебя закон не писан, разрешили же вам носить в школу лёгкие кофты. А ты как явилась? Ещё бы пальто надела.

Я прошла в класс, молча опустив голову, стараясь ни на кого не смотреть. Мне казалось, что все только и глядят на меня, на мой убогий вид. Хотелось бежать из этой школы, из этого класса назад в свою прежнюю 105-ю школу. От этих просторных, залитых солнцем классов, столовой и залов, от этих шикарных туалетов туда, где всё родное и знакомое, где учителя, проходя мимо тебя, гладят по голове, поправляя выбившиеся из кос волосы. Спрашивают, как дела у сестры, передают привет маме и бабушке. Радуются, что мне купили пианино и я теперь могу учиться музыке. Как мне хлопали на последнем утреннике, когда мы выступали с Викой Букиевской. Как интересно было дружить с Витькой Ксензовским. И зачем только мы получили эту проклятую квартиру, «ледяной дом», как называет её бабка. Не дай Бог, эти узнают ещё, что моя мама работает не лаборанткой, как я написала, а санитаркой, и что я ещё хожу на станцию и там мою полы. Всё, больше в эту школу ни шагу. Буду ездить каждый день в город, в центр, но только не сюда. Лильке, моей соседке, тоже достаётся от этих выродков. И что они из себя воображают — паразиты, только и кичатся своими отцами. Им всё по барабану, они только перед учителями из себя корчат паинек, а сами матерщинники и просто подлецы.