— Ты не волнуйся, — посоветовал Береговский.

Габлиани не ответил. Он даже не оглянулся, так он был зол. Тогда Лабушкин подошел к товарищу.

— Тебе трудно, Дадико. Дай, я заарканю. Как-нибудь… в степи это тоже бывает.

Он подошел к краю пропасти с канатом в руке. Прищурясь, словно прицеливаясь, смерил расстояние и, вдруг резко откинувшись всем корпусом назад, швырнул канат через пропасть. Бросок был энергичный и точный, и петля затянулась на камне. Второй конец мы закрепили на своей стороне.

— Кто первый? — спросил я.

Береговский вышел вперед.

— Разрешите мне, — сказал он и, ухватившись за канат руками, повис над пропастью.

Габлиани выбрал удобное место. На той стороне можно было встать ногами на выступ, даже не подтягиваясь на руках. Мы переправлялись по очереди и отходили в сторону, чтобы укрыться от ветра за каменными глыбами.

Было совсем темно, когда мы закончили переправу. Дальше спуск был отлогий, с гряды на гряду, потом начались кустарники, плешины голой сухой земли с выгоревшей под солнцем травой, опять кустарники и лес. А в полночь мы вышли на дорогу. На ту самую дорогу меж гор, которую перегородили фашисты, к которой мы целый день пробирались через скалы, казавшиеся нашим врагам неприступными.

…Утром все было кончено. Первые автомобили с мотопехотой пошли через перевал. Сзади автомобилей были прицеплены противотанковые пушки. На повороте они кренились набок и некоторое время катились на одном колесе, а второе по инерции все еще крутилось в воздухе, пока пушка не выравнивалась.

Мы сидели у обочины грязные, оборванные и усталые, и солдаты, проезжая мимо, с уважением и любопытством смотрели на нас. Им, наверное, уже рассказывали о том, как мы пробирались сюда.

— Может быть, именно по этой дороге прошел когда-то со своими непобедимыми солдатами Суворов, — проговорил Береговский, переобуваясь.

— Возможно, — согласился я.

— Да, — снова сказал Береговский медленно, раздумчиво. — Там, где мы вчера были, не пройти никакому оленю.

— Наш солдат везде пройдет, — сказал молчавший до этого Лабушкин. — Ясно?

ПИСЬМА ПОД ПРАЗДНИК

Почту принесли в полночь. Когда письма были разложены по взводам, писарь вопросительно поглядел на телефониста, тот — на командира роты, и капитан, поняв их молчаливый вопрос, утвердительно кивнул головой.

Командир только что вернулся с поверки взводов и сидел возле печки на нарах, отогреваясь. Дымил, посапывая трубочкой, вытянув растопыренные пальцы к огню.

Телефонист стал вызывать посыльных из взводов за почтой.

Когда руки отогрелись, командир провел теплой ладонью по щекам, спохватился: «Не брит, а завтра праздник» — и позвал ординарца:

— Сидоренко, есть горячая вода?

Четвертый раз годовщина Октября проходит так вот — в бою. Первый праздник встречали у истоков Волги, возле Селижарова. А теперь далеко ушли: в чужой, нерусской земле вырыли себе окопы — Пруссия!

Бреясь, подумал: «А как сейчас дома, в Москве? Люди, наверное, только что вернулись с торжественных заседаний. Весь город, как полагается, убран красными полотнищами, флаги свешиваются над воротами и подъездами домов. Жаль только, что нет иллюминации: город еще затемнен. Но спать в эту праздничную ночь москвичи будут спокойно: далеко отогнаны фашистские орды, далеко ушли советские солдаты, преследуя врага…»

Стали приходить посыльные из взводов.

Все они были с оружием, в касках, и на многих поверх шинелей были накинуты шумящие при ходьбе плащ-палатки.

Писарь раздавал письма. Посыльные, получив их, быстро и нетерпеливо просматривали конверты, и многие, найдя заветное письмецо, пристраивались тут же читать его. Кто тянулся поближе к столу, где горела походная лампа, сооруженная из снарядной гильзы, кто присаживался на корточки возле печи, к отсветам ее неровного, шаткого пламени.

«Койнов, — думал командир, глядя на высокого седеющего солдата, который, щурясь, с улыбкой читал возле его стола письмо, — из Сибири получил. Сейчас у них, наверное, уже снегу навалило порядочно и морозец. А небо вызвездило, и по всему селу в окнах горят приветливые огоньки. Жена Койнова, наверное, испекла для ребятишек праздничный пирог, и он лежит на столе, прикрытый чистим полотенцем, стынет…»

— Ну, что пишут? Как ребятишки? Все здоровы? — спросил он.

— Ничего, товарищ капитан, спасибо. — Койнов, улыбаясь, неторопливо сложил письмо и спрятал его в карман.

— А пирог она им испекла для праздника?

— Да, надо думать, испекла, поди.

— Ребятишкам, чтобы праздник почувствовали, обязательно надо пирог.

— Так ведь и нам с вами не мешало бы пирога-то отведать. — Койнов, оправив шинель, разобрав складки под ремнем, постоял немного, глядя, как капитан бреется. Потом с некоторым сожалением спросил: — Разрешите идти?

— Да, идите.

Письмо от жены лежало тут же, на столе. Капитан нарочно не распечатал его, загадав, что сделает это лишь тогда, когда приведет себя в порядок: побреется, почистит сапоги и брюки, на которые налипла грязь, подошьет к гимнастерке чистый подворотничок.

Весь вечер сегодня он провел в третьем взводе. Позиция этого взвода была неудачной. Решено было выдвинуть его вперед, чтобы лучше просматривались фашистские окопы. Теперь он сделал это, и третий взвод, заняв по его указаниям высоту, спешно окапывался там. Ночь была очень темной, но фашисты почти не жгли ракет. Это было наруку: легче окапываться. А фашистам будет «хороший подарочек» ради нашего праздника, когда завтра, продрав глаза, увидят под самым своим носом свежие окопы. Туговато им теперь придется. Наши окопы теперь будут на самой вершине холма, а у них — под горой. Они, как крысы, замечутся под пулями третьего взвода. Пользуясь тем, что этот участок плохо просматривался, они так обнаглели, что стали приезжать на передний край верхом на лошадях. Пусть-ка теперь попробуют приехать!..

…Последним пришел за письмами солдат третьего взвода Силин.

Это был скуластый спокойный широкоплечий человек, крепкий как дуб, и фамилия Силин очень шла к нему.

Он был без шинели. Ватник его, подпоясанный ремнем, был запачкан той же грязью, что и брюки капитана. С одного бока на ремень были подвешены темные шершавые яблочки гранат, с другого, в сумке, — круглый автоматный диск, немного оттягивавший ремень книзу.

Бреясь, капитан внимательнее, чем к другим, пригляделся к нему.

Получив письма, Силин озабоченно перебирал их в руках. Горько улыбнувшись, он растерянно оглянулся по сторонам.

— Опять нет? — спросил капитан, поймав его взгляд.

— Нету, — вздохнув, сказал Силин.

— Не горюйте, все будет хорошо, — сказал капитан. — Верьте мне.

Вот уже месяц прошел, как Силин не получил из дому ни одного письма.. А до этого ему написали, что дочка больна воспалением легких.

— Как там фашисты? — спросил капитан.

— Ничего, — глядя в одну точку, ответил Силин. — Только догадались, наверно. Светить стали часто и стреляют. Всю дорогу ползти пришлось. — Он помолчал, вздохнул. — А письма нет…

— Не горюйте, — сказал капитан.

— Спасибо, — глухо отозвался Силин. — Вы же знаете…

— Знаю, — сказал капитан.

Они были земляками, хотя и не виделись до войны ни разу: Москва велика!

Силин ушел, ссутулясь, тихо притворив за собой дверь. Было слышно, как он сказал что-то солдату, стоявшему у входа в блиндаж. Наверно, про письмо.

Побрившись, капитан пошел умываться. Вода была холодная. Он долго, с удовольствием фыркал и плескался, подставляя пригоршни под кружку, из которой поливал ему ординарец. К тому времени грязь на брюках уже подсохла, и он стал чистить их, а когда привел наконец себя в порядок и сел читать письмо, ночь уже кончилась.

Наступал рассвет, медленный и серый. Сзади, над озером и прибрежными кустами, скрывая их, плотной сизой завесой лежал туман.

Силин, выйдя от командира роты, постоял немного возле дверей, привыкая к темноте. Когда в сырой ноябрьской ночи его глаза стали различать силуэты деревьев, стены разрушенного фольварка, он вскинул автомат на ремень и пошел вдоль оврага, скользя по глинистой тропке, роняя плечом с веток кустарника капли прошедшего ночью дождя. Было тихо. Изредка лишь впереди простучит пулемет, пролетят над землей, словно вперегонки, светящиеся точки пуль да неслышно раздвинет на несколько секунд плотную ночную тьму стремительно взлетевшая вверх ракета.