— Не морочь мне голову, — прервал я его. — Сколько дней?
— Я думаю, дней десять, — сказал наконец Палыч и задумался. Он, очевидно, понял, куда я клоню.
— Ну так вот, — жёстко сказал я. — Можешь теперь сам посчитать, сколько дней в своей жизни ты по собственной косности и тупости потратил впустую… Ладно… Разговор сейчас не об этом. У меня осталось семь дней. Успеем мы хотя бы выкопать колодец?
— Какой колодец? — опешил Палыч.
— Обыкновенный, Палыч, обыкновенный, мой дорогой.
— Ты хочешь… Подожди! Я не понял.
— А чего тут понимать… Завтра с утра начну копать колодец. А ты заготавливай пока осину, берёзу, в общем — весь материал, а что не успеем вместе, ты один доделаешь. Главное, как я понимаю, яму выкопать и сруб поставить…
— А где же ты его копать будешь? — прищурился Палыч. Его лоб прямо на моих глазах мокрел, очевидно от напряжённой работы мысли.
— Как это — где? Во дворе, разумеется. Конкретное место завтра же и спланируем.
— И не подумаю… — резко оборвал меня Палыч.
— Почему? — воскликнул я, удивлённый такой категоричностью обычно мягкого и даже вяловатого Палыча.
— Чтоб на меня пальцем показывали, что я куркуль какой-то! Кулак!
— Но почему же куркуль? — ещё больше изумился я.
— А кто же? Ни у кого колодца нет, а Палыч у себя на задворках, как крот какой-то, по ночам колодец роет.
— Зачем же по ночам?
— Так если днём копать — мужики затюкают, умником обзывать начнут.
— Господи, да что же плохого в слове «умник»?! — взмолился я. — Почему ты должен обращать внимание на всяких дураков? Почему тебе не приходит в голову, что, наоборот, у тебя учиться начнут, пример с тебя брать и назовут тебя не «умником» — раз ты этого слова не любишь, — а «умным».
— А почему же до сих пор никто у себя колодца не вырыл, если это так умно? — прищурился Палыч.
— Не знаю! — вскричал я. — Наверное, ни одного умного на триста дворов не нашлось…
— Пришлось из Москвы звать, — ухмыльнулся Палыч и, весьма довольный собою, прикрыл глаза.
Для него всегда ввернуть какое-нибудь хлёсткое словечко, победить противника в споре каким-нибудь едким замечанием означало как бы и победить ту проблему, по поводу которой разгорелся спор…
Но я был не из тех, кто может спутать причину со следствием. И, не обращая внимания на его ухмылки, я как ни в чём не бывало продолжал:
— Часиков в девять и начнём. Раньше не имеет смысла. Сейчас поздно светает. Ты знаешь, мне кажется, что лучше всего его копать у гаража, слева. Хотя нет. Там близко туалет… Как ты думаешь, на сколько метров колодец нужно отнести от туалета, чтобы избежать их взаимного влияния?
— Ну вот что, — поднимаясь, сказал Палыч, — одевайся и пойдём. Дусе тоже мыться надо. Печка как раз для неё остыла.
Все это он произнёс очень сердито, я бы сказал — обвинительным тоном, мол, хватит всякой ерундой заниматься, пора и о человеке подумать. Он накинул на плечи специально для этого захваченную телогрейку, выдернул со всхлипом из ведра бидончик, который уже боком плавал полупустой, и зашагал впереди меня, подсвечивая себе фонариком. Я поплёлся за ним. В темноте белели его голубые кальсоны и повязанное платком розовое (в темноте тоже белое) полотенце.
Евдокия Тарасовна взбила нам подушки, подхватила узелок с бельём и ушла.
— Вода там есть! — крикнул ей в спину Палыч.
После бани, что бы там ни было, Палыч обязательно должен полежать. До тех пор, пока Евдокия Тарасовна не вернётся и не накроет стол к ужину. Палыч лежал на спине, укрывшись одеялом до самого носа, а я нервно ходил по избе и произносил бессвязный монолог:
— Что за упрямая голова? Это косность… Вековая косность! Почему ни у кого нету, а у меня будет? «Как у кулака»… А при чём тут кулак? Вот скажи, сколько в Добрянке колодцев? Молчишь… Почему мой приятель у себя на даче мог выкопать колодец, а ты не можешь?
А он там только летом живёт. И вода у него поглубже, чем здесь. Ничего — выкопал. Зато он теперь полностью независим от погоды. До десятка вёдер под каждую яблоню, да с подкормкой, зато у него и урожай, а он городской. А у тебя что? Вот они, яблоки. — гниют на земле, даже скотине не всё идет… А у него ни одного яблочка не пропадает…
Палыч лежал не двигаясь и только водил за мной глазами.
— Можно подумать, что я для себя стараюсь… — возмущался я.
— А для кого же, — неожиданно отозвался Палыч, — не понравилось воду в баню таскать, вот и придумал колодец. Лень-то раньше тебя родилась, — ухмыльнулся он, радуясь, что нашёл, чем меня урезонить.
— Да ладно тебе… — горько вздохнул я и махнул рукой.
— Вот Трофимыч-то очумеет, когда узнает, что у меня колодец, — задумчиво сказал Палыч и сел на кровати, придерживая одеяло на груди.
— Да что он, Трофимыч-то, глупее паровоза?! — обрадовался я. — Он первый за тобой начнёт копать… И главное, было бы об чем разговаривать. Дерева, осины этой, — хоть с кашей ешь, топор в руках держать умеешь, копать два дня… Да мы за неделю с тобой колодец отгрохаем. Никто и знать не будет. Приходит к тебе Трофимыч, а у тебя колодец… Главное — захотеть.
— Понимаешь… — Палыч свесил с кровати нош и напряжённо растопырил пальцы. — Мне, конечно, это дело ни к чему, я бы и из старого колодца принёс, не рассыпался, но у Дуни руки болят от ревматизма и сердце пошаливает… Я ведь не всё время дома. В общем, тут нужно помозговать. Может, и действительно отчубучим…
— Отчубучим… — удовлетворённо проворчал я. Нормальное, разумное дело у него называется «отчубучим». Ладно. Давай-ка по этому поводу… — предложил я и болтнул бидончиком.
— Давай… пока там Дуня помоется… Огурчики есть, сально копчёное, твоё любимое. Закусим, а Дуня придёт — соберёт поужинать.
Разлив остатки медовухи, Палыч подмигнул мне:
— Ну, за римский водопровод! В общем, с лёгким паром…
Закусив длинным и тонким кусочком сала, Палыч пошёл одеваться к ужину.
— Ты пока медовухи нацеди в графинчик! — крикнул он мне из-за занавески, отгораживающей кровать. — Дуня не любит, когда непорядок… Она в оплетённом бутыле за телевизором. Только муть со дна не взбалтывай.
Когда пришла раскрасневшаяся Евдокия Тарасовна и, расчесав свои густые и длинные волосы, невидные обычно в пучке, накрыла на стол, Палыч сказал, придвигая к себе миску с дымящейся картошкой:
— Всё, Дуся. Мы с Юркой решили выкопать тебе во дворе колодец, чтобы вода у тебя всегда была под рукой…
— Вижу, что решили… — иронически сказала Евдокия Тарасовна, заглядывая в пустой бидончик, стоящий на лавке. — Посмотрим, что вы позже решите.
— Нет, ты постой, — раскраснелся Палыч. — Юрка, объясни ты ей.
— Евдокия Тарасовна, — торжественно начал я, поднимая стопку (а не кружку) медовухи. — В ближайшем будущем ваша жизнь будет окружена немыслимым комфортом. Прошу не сомневаться. Ваше здоровье! А ты, — обратился я к Палычу, — ещё и сам не знаешь всего… С лёгким паром, дорогие товарищи!
Мы стали не спеша закусывать. Палыч дул на горячую рассыпчатую картошку и выжидающе посматривал на меня. Чтобы долго не мучить его и вместе с тем чтобы и не спугнуть, я выдержал определённую паузу (к тому же и рот был набит огненной, тающей картошкой) и, проглотив, сказал:
— О колодце дольше говорить, чем делать, как я понимаю. И дело здесь не только в колодце. Скажите мне, уважаемая тётя Дуся, согласились бы вы платить в месяц три рубля за то, чтобы у вас в кухне стояла раковина, а из кранов лилась холодная и горячая вода.
Я налил ещё по стопочке пенной, ещё играющей медовухи и, не обращая никакого внимания на онемевшего Палыча, испуганно лупающего на меня глазами, чокнулся с Евдокией Тарасовной, которая на все мои слова добродушно кивала, слушая их просто как приятную музыку, не несущую никакого конкретного смысла.