— Давай, — услышала я Бардрема. — Я возьму ее под руки, а ты за ноги… вот так, хорошо… а теперь подняли.

Она оказалась слишком скручена, а горб был слишком большим, и нам пришлось положить ее на бок. Я укрыла ее одеялом, и вскоре ее ноги перестали стучать.

— Игранзи, — проговорила я. — Что случилось, что произошло?

Она вцепилась в меня жесткими дрожащими пальцами, словно это могло дать мне ответ. Она задыхалась, кашляла, из угла ее рта вытекала слюна, но никаких слов не было.

— Помогите ей, — сказала я Хозяйке, когда она, наконец, появилась. — Пошлите за провидцем из другого борделя, за кем-нибудь старым, кто умеет лечить, как Игранзи.

Хозяйка отвернулась от напряженного, незнакомого лица Игранзи и взглянула на меня. Больше она на постель не смотрела.

— Нет, — ответила она, заправив за ухо прядь волос. Ее металлические кольца блестели разными цветами. — Ее Узор подходит к концу, и мы ничего не можем сделать.

Бардрем положил руку мне на плечо. Должно быть, он видел мой гнев или чувствовал то, что я собиралась высказать.

— Нола, — проговорил он, — это правда. Взгляни на нее.

Я не стала. Я смотрела на Хозяйку, которая в тот момент казалась невероятно высокой. Она возвышалась, почти касаясь головой пучков трав, висевших на потолочной балке.

— В любом случае, дитя, — произнесла она, — конец ее Пути означает начало твоего. Ты займешь место провидицы, и все мы от этого только выиграем. А пока, — продолжила она, поворачиваясь так, что бархатная ткань у ее ног собралась в узел, — ты можешь остаться рядом с ней. Приходи ко мне, когда она умрет.

И я осталась. Три дня я ела только потому, что мне говорил Бардрем. Я дремала, сидя у кровати и положив голову на подушку рядом с Игранзи. Все казалось размытым: цвета ковров, вулканический камень, глиняный краб, который вдруг соскользнул с чашки на пол и взобрался по моей голой ноге. Я не шевелилась. Я смотрела, как день сменяет ночь на ввалившихся, дергающихся щеках Игранзи и на ее веках, которые дрожали, но не открывались.

— Слушай, — сказал Бардрем, — а что здесь делает зеркало? — Оно лежало на столе среди расчесок и горшочков с маслами — яркое, блестящее, неправильное.

— Не знаю, — ответила я. — Его здесь быть не должно.

Его место было внутри дерева или в гостиной Хозяйки, но какое теперь это имело значение?

Я смочила тряпку и приложила ее к губам Игранзи, дрожащим и потрескавшимся. Вода не помогала, стекая на постель, но я представляла, что она пьет. Я касалась ее лица и плеч. Прежде я никого не касалась так часто — мне надо было дать ей понять, что я рядом. Но я не говорила с ней до рассвета третьего дня, когда наклонилась и прошептала:

— Не уходи, ты нужна мне.

Когда настал день, комнату залило солнце.

— Ты должна поспать, — сказал Бардрем. — И поесть. Здесь жарко и пахнет — идем со мной.

Я придвинулась ближе к Игранзи. Я слышала, как он уходит, а после не слышала ничего, кроме ее дыхания. Оно было таким же громким, как прежде, но в нем стало больше промежутков, и от этого оно казалось тише. Я положила руку на ее волосы — последнее, что оставалось от прежней Игранзи: густые и волнистые, они заполнили всю мою ладонь. «Еще здесь, — думала я с каждым медленным, прерывистым вдохом. — Ты еще здесь».

Я дремала, когда почувствовала, что Игранзи вздрогнула. Ее пальцы вцепились мне в руку, и я проснулась. Я склонилась к ней, готовая успокоить, дать ей воды или обнять. А потом увидела ее лицо и замерла.

Ее глаза были открыты.

Я вскочила. Табуретка опрокинулась, мои лодыжки зацепились, и я упала. Я сидела на полу, глядя, как она без всяких усилий садится на кровати и опускает ноги на пол.

Ее глаза были карими.

Она пыталась что-то сказать: ее губы и горло дергались, и она издавала звук, похожий на «о, о, о», низкий и нетерпеливый.

«Карие, — подумала я. — Обычные карие глаза с обычными черными зрачками, как у Ченн в конце. Как у Ченн…»

Игранзи встала. На секунду ее спина казалась прямой; это была какая-то другая, новая женщина, созданная из костей старой. Она уверенно подняла руку и вытянула ее в мою сторону. Я отползла назад, выставив локоть, словно защищаясь, но она не собиралась меня бить. Она лишь протянула руку, широко раскрыв карие глаза. «О», повторила она и упала.

Я неуклюже поползла, застревая пальцами в прорехах ковров. Коснулась ее плеча и теплой, слабой руки, позвала по имени, снова и снова, будто пытаясь возместить все те слова, которые должна была сказать в этот или любой другой день. Я ждала, что она моргнет, но она не моргала; ждала, что ее глаза закроются, но этого не произошло. Кончиками пальцев я опустила ее веки и держала до тех пор, пока они не застыли.

Потом я закрыла глаза, прижала ладони к ушам и начала покачиваться, одна.

Мне надо перевести дух. Оторвать голову от этих страниц, пошевелить застывшими пальцами, размять плечи, чтобы тугой узел между ними ослаб. Слова, которые, как мне казалось, придется долго искать и расставлять в определенном порядке, возникают слишком быстро, наполняя голову и выливаясь на бумагу, вынуждая забыть все остальное.

О том, чтобы я ела, заботится Силдио. Он стучит ко мне через несколько часов после рассвета, в полдень, и вечером, в сумерках. Если я слишком поглощена работой, или если ему надо покинуть свой пост у моих дверей, он оставляет пищу на подносе в коридоре. (Она должна быть в коридоре. Если он оставит поднос в комнате, животные, которые обитают вместе со мной, съедят ее раньше). А если к его возвращению еда все еще там, он стучит снова и уже не так вежливо.

Но иногда очень сложно оторваться от страницы, которая лежит прямо перед глазами. Я должна поднимать голову. Крошечная полоска небес может быть прекрасна. Например, сейчас, когда наступает рассвет, и облака окрашены оттенками розового.

Сейчас рассвет — и начало моей истории. (Как совпало! Бардрему бы понравилось, хотя мне вовсе не хочется привлекать к этому внимание).

Рассвет, двор и последняя одинокая девушка.

Ее имя и лицо давно выпали у меня из памяти, но видение я помню до сих пор. Оно было простым, приятным и разноцветным, не тронутым медью зеркала. Она принесла мне горсть ячменя:

— Зеркало для моего Узора — это чересчур.

Видение появилось, как только ячмень оказался на земле: склон холма, такой зеленый, что кажется раскрашенным, и идущая по нему девушка. Склон был крутым, но она шла легко и грациозно, подняв лицо к солнцу. В нескольких шагах от вершины она остановилась, развела руки над головой, и внезапно вокруг нее запорхали бабочки с серебристыми, синими, зелеными и желтыми крыльями, купаясь в солнечном свете.

Это было все. Я рассказала ей видение, ожидая недовольства и даже гнева — некоторые в подобных случаях начинали кричать: «Посмотри еще раз! Скажи, что было видно с холма, или я тебе не заплачу», но она только улыбнулась.

— Мама рассказывала, что в деревне моей бабушки в начале осени всегда появлялось много бабочек. Я подумывала туда отправиться, а теперь точно поеду. — Она сняла с шеи серебряную цепочку, на которой висел рубин.

— Нет, — сказала я, когда она протянула цепочку мне. — Она слишком дорогая…

Девушка кивнула.

— Мне она тоже была дорога, и довольно долго. Теперь она мне больше не нужна. Возьми ее, Нола, и спасибо. Ты единственная в этом городе, кого мне будет не хватать.

Когда она ушла, я собрала ячмень и высыпала его рядом с зеркалом. Зеркало, завернутое в ткань, зерно, кубок с водой, в которой плавал воск, старое дерево и резьба. Теперь все это стало моим, поскольку Игранзи больше нет. За две недели, прошедшие со дня ее смерти, у меня было много посетителей, гораздо больше, чем прежде.

Хозяйка, конечно, это заметила. Однажды днем, придя за своей долей, она сказала:

— Кожа и акцент Игранзи делали ее диковиной, и многие годы это было хорошо. Но потом она состарилась, да еще этот горб… — Ее передернуло, словно она прогоняла муху. — Я рада, что она умерла. Ты оказалась гораздо лучше, чем можно было представить, когда ты только здесь появилась, с грязью под ногтями и насекомыми в волосах. Мы друг другу пригодимся.