— Я раненый, мне нужно только переночевать, к утру я уйду...

Послушай, что он сказал:

— Если ты красный, а победят белые, мне придется плохо за то, что я пущу тебя переночевать... Если ты белый, а победят красные, разве они мне простят гостеприимство?.. Иди же лучше-ка прочь подобру поздорову.

И я пошел, раненый и усталый, прочь от этого дома... Проклинал несговорчивого старика.

И подумай только: во всей деревне никто не захотел принять меня на ночевку... Злой и усталый, я забрался в темную холодную баню и кое-как провел в ней эту бесконечную зимнюю ночь...

Мы вошли в деревню. Здесь по маршруту намечен был большой привал... Посреди деревни стояли колхозники. Они отдали нам рапорт. Я тебе его покажу, он хранится у меня... Ояла сказал речь... Ну, что дальше говорить! Разобрали колхозники нас по домам...

В каждом доме на столе дымился, уже поджидая нас, обед... Обед с нашим красноармейским не сравнится, конечно, но кормили нас от силы сердца. Уха, запеченная в тесте рыба, клюква, молоко. Все хозяйства готовились к встрече несколько дней, как к празднику. Все бани были жарко натоплены. Мы могли смыть с себя пот нелегких переходов.

Я попал вместе с товарищем Антиллой в избу к председателю колхоза, совсем еще молодой женщине. Ее звали Марией. Осмотрели лыжи, сняли с плеч мешки и уселись за стол. Детишки с уважением ощупывали винтовку. Но не суждено было на этот раз нам спокойно пообедать. Только я поднес ложку ко рту, как дверь избы отворилась и в облаке пара ввалилась в горницу пожилая женщина. Подступая вплотную к хозяйке, она обиженно кричала во весь голос; казалось, вот-вот она вцепится в волоса хозяйке...

— Послушайте, Мотя. Я здесь ни при чем, и правление колхоза тоже здесь ни при чем, — отбояривалась Мария.

— Как так ни при чем? — кричала женщина, ища у нас поддержки своим словам. — Что, разве я и мой мужик не люди? Разве мы не первые ударники — он у себя в конюшне, а я на ферме? За что же нас так оскорбляют? Такой обидой из колхоза выжить можно!

— Да брось ты! — уже начинала сердиться хозяйка.

— А чем тебя обидели? — спросил Антилла.

— Да как не обидели?! — не успокаивалась та, кого председательница называла Мотей. — Разве я хуже других? По такому случаю даже блинов напекла, избу прибрала, баню стопила. Лучшее платье надела. Жирные щи на стол поставила. И вот тебе — нехватило на меня, говорят. Мужик до того осерчал, что из дому сразу к коням побежал... Кони, говорит, лучше, чем люди...

— Чего же тебе нехватило? — спросил я обиженную женщину.

— Как чего? Красноармейца! Каждому дали, в каждую избу привели, а мы с мужиком хуже всех выходим... Так, что ли, понимать прикажете?

— Ну, это дело поправимое, — сказал командир и приказал позвать из соседней избы красноармейца.

В соседней избе дело шло проворнее, чем у нас: там уже кончали снедать.

— Вы меня звали, товарищ командир?

— Да... Пойдите к этой колхознице и пообедайте у нее. Будьте ее гостем.

— Товарищ командир, я только что обедал... Второй обед тяжело. Нам ведь скоро уходить... Я боюсь — отстану от товарищей.

Но Мотя уже схватила за рукав полученного красноармейца и влекла его к двери...

— То-то обрадуется мой муженек! — уже довольная, сказала она.

— Я вас назначаю как в наряд, — сказал Антилла вдогонку красноармейцу. — Твою винтовку этот переход я сам понесу, — сказал он, переходя из официального тона в дружеский.

Затем он встал из-за стола и прошел вслед за ушедшими в сени. Через минуту я вышел за ним. Антилла сосредоточенно стоял, прислонившись к свежесрубленной стене.

— Подумай только, — сказал он мне, — и это происходит в той же самой деревне.

Голос его был неровен. Когда он прикуривал от моей папиросы, я заметил, что рука его дрожит и глаза влажны... Честное слово!

Только я прошу тебя — не спрашивай его про это. Он рассердится и ответит, что глаза его были влажны только два раза в жизни: первый — когда в глаз попала паровозная искра, и второй — когда он узнал, что умер товарищ Ленин.