Увидев среди пленных рыжебородого фельдфебеля, захваченного моим отделением, он прямо схватился обеими руками за голову.

— Да что же вы делаете? Да разве можно было эту гадину в плен брать?

Он негодовал, возмущался и, когда узнал, что в плен фельдфебеля взял я, подошел ко мне и сказал:

— Ты, наверное, изменник, если таких в плен забираешь. Ведь он один из самых заядлых лахтарей. Он еще летом несколько раз переходил сюда через границу, распускал слухи, вел против советов агитацию и даже оружие нашим кулакам приносил. Такого в плен брать — перед богом ответ держать!

Разумеется, показания старика мы приняли к сведению.

24 января мы снова вошли в Кимас-озеро.

Склады уже все сгорели.

Больше половины жителей были насильно угнаны лахтарями в Финляндию. Кроме нескольких успевших спрятаться крестьян, в деревне оставлены были одни только немощные старики и старухи да совсем малые, еще беспомощные дети.

Оставленные без всякого продовольствия, если бы не помощь наших красноармейцев, они, я полагаю, совсем перемерли бы все от голода и холода, потому что, хотя вся деревня окружена лесами, у оставленных нехватило бы сил даже наколоть себе дров.

Скот, который нельзя было быстро гнать, — овцы, коровы, — зарезанный лежал на дворах, на улицах.

Мы сначала даже не решились пустить в пищу это мясо.

Боялись, что лахтари его отравили.

Но Тойво отважился выполнить требование своего аппетита и, зажарив большой кусок мяса, с таким удовольствием уплетал за обе щеки, что сомнения у всех рассеялись.

Все шло пока прекрасно.

И если бы не усталость, если бы не потертости, нарывы (а у меня грыжа), я, пожалуй, снова пожелал бы пережить дни нашего немыслимого похода.

Для того, чтобы дальше наступать, надо было обеспечить фланги, а с правого фланга находилась у нас километрах в двадцати пяти деревня Барышнаволок, и там были, по сведениям, полученным от населения, лахтари.

В Кимас-озере все эти сведения дал нам крестьянин, мобилизованный раньше белыми в обоз. По его собственному признанию, он сначала к белым и красным относился одинаково, но, будучи мобилизованным, сам не только ничего не получал за гужевую работу, но даже из своих средств должен был выкраивать последние гроши, чтобы покупать втридорога фураж для своей же лошади.

Он возненавидел лахтарей. Он рассказывал нам:

— Наш обоз шел в Кимас-озеро, и вдруг у одного поста лесной эстафеты нас повернули обратно. Комендант никак не мог поверить, что красные смогут добраться до Кимас-озера. Послали разведку, и обоз получил приказание эвакуироваться в Контокки и держаться наготове впредь до особого распоряжения.

Стоял мороз, и было очень темно. Я думал, что хорошо сейчас вернуться домой, к красным в Кимас-озеро. Впереди никого нет и сзади тоже. Я постепенно стал отставать от обоза под предлогом усталости лошади и порчи сбруи. Потом поехал в противоположном направлении

Проехал озеро.

Въехал в Ватасалму, загнал лошадь с возом во двор (хозяйка знакомая была), заложил дверь и думал, что все в порядке. Завтра, мол, в Кимасе буду. Но вдруг ночью стук в дверь.

Хозяйка пошла открывать.

— Кто там?

— Ильмаринен и Верховский. Есть ли ночлежники?

— Нет.

— Чья лошадь во дворе?

Входят в комнату, зажигают свет. А я спал не раздеваясь. Разбудили меня.

— Запрягай лошадь — и живо в дорогу!

— Моя лошадь сейчас итти не может. Я выеду рано утром.

— Нет, ты выедешь сейчас.

И вытаскивают револьверы. Ну, пришлось выезжать. Выбросил я груз — вез я амбулаторные принадлежности и три мешка муки (один оставил все-таки) — и повез «господ». И довез их до Контокки. Они ссорились, спорили, ну, да я их не слушал, думал только, как бы бежать, только бы не угнали в Финляндию. А там, в деревнях, они всех угонять стали.

Обозы целые шли, обмораживались пачками, ну, а мне удалось убежать, только в Кимас-озере красных я уже не нашел, и почти все родные были угнаны.

27 января в шесть часов утра мы получили приказ выбить лахтарей из Барышнаволока и сразу же вышли.

Мой взвод опять был головным, но мне самому итти было очень трудно: мучила грыжа.

Шли мы очень быстро — километров семь-восемь в час. Часов в десять утра — на пути маленькое поселение, ну, избы три-четьгре, на десятиверстке даже не обозначено оно. Вхожу в избу.

— Белые есть?

— Нет.

— А вблизи?

— Тоже нет.

Идем дальше. И вдруг из оврага вспышки разрозненных выстрелов; у самой опушки овраг был. Я кричу:

— Вторая рота, заходи слева; третья рота, заходи справа; первая за мною, вперед!

Я кричу по-фински, лахтари все понимают; их было не больше двадцати. Они и задали стрекача, а со мною, повторяю, всего один взвод был.

К часу дня подошел наш отряд к Нуоки-ярви, на берегу которого расположен Барышнаволок.

Барышнаволок был приготовлен не только к простому нападению, а, можно сказать, к настоящей осаде.

Укрепления были сложены из бревен, скреплены и скрыты землей и снегом. Настоящие окопы с брустверами.

Неожиданный набег был тоже невозможен, потому что деревня расположила свои утлые домики на полуострове, соединенном с материком узким, тоже укрепленным перешейком.

Атаковать можно было, лишь пройдя по открытому озеру около километра.

Антикайнен снова разбил батальон на два отряда, которые должны были атаковать деревню с разных сторон: вторая рота — по перешейку с запада, первая — со стороны озера, с юго-востока.

Первая рота заняла исходное положение. Итти в бой при полном свете было нам невыгодно. Поэтому надо было дожидаться, пока стемнеет, а в это время года ночь не заставляет себя ждать.

Однако, белые, очевидно, разнюхали, что мы уже здесь, и заметно засуетились.

Надо было начинать возможно скорее, пока они совсем не приготовились.

Бить надо было одновременным ударом.

Вторая рота не знала об экстренном изменении плана, и нужно было ее срочно известить о том, что удар намечено произвести через полчаса.

Антикайнен отдал распоряжение товарищу Кярне, замечательному лыжнику, передать новое решение товарищу Карьялайнену.

Времени обходить по холмам, заросшим густым смешанным лесом, не было, поэтому Кярне пошел напрямик через озеро.

С неприятельских позиций его сейчас же заметили, и началась стрельба.

Антикайнен кусал себе губы.

— Неужели пропадет парень, не известив? — вслух спросил Лейно.

С неприятельского бруствера стал строчить пулемет. И вдруг затихло.

Тойво снял шапку.

— Брось хоронить раньше срока, — даже обозлился Хейконен.

Вдруг новый взрыв выстрелов.

— Жив, значит, — сказал Лейно.

И снова тишина. Неожиданная и тяжелая... Снова заработал пулемет.

И снова замолк.

Молчание тянулось невыносимо.

Время шло медленнее, чем когда-либо. Антикайнен взглянул на часы.

— Через две минуты начинаем, — сказал он. — Ты, Матти, со своим взводом остаешься со мною в резерве.

И он махнул рукой.

— Пойдем! — спокойно, как будто собираясь на товарищескую вечеринку, сказал Хейконен. И он обратился к Лейно: — Идем со мной, с тобой я пошлю сообщение, как пойдут дела.

С правого и левого флангов роты застрочили наши пулеметы, и отряд соскользнул с горы вперед, вперед на Барышнаволок. И сразу, как только застрочил наш пулемет, откликнулись и вступили в работу два пулемета второй роты и один патруля, стерегущего дорогу.

— Значит, Кярне добрался и передал распоряжение во-время, — заволновался и сразу взял себя в руки Антикайнен.

Мне теперь очень хотелось быть в первом ряду с атакующими товарищами; я понял, что и ему хочется итти в бой. Однако, он был командиром и должен был сохранять полное спокойствие, чтобы правильно оценивать положение. Но, повторяю, это была нелегкая задача — слышать стрекотанье пулемета, залпы и разрозненные выстрелы, крики, казавшиеся то отдаленными, то снова очень близкими.